– Где? – почтовая ведьма теперь уже просто визжала о том, что хочет моей смерти. На долю секунды в моем сознании возникло лицо Грефа и обида на него, но я сообразил, что Греф – это другая обида, а сейчас мне нужно собрать воедино бытийную силу и ошметки разума.
– Давайте так, это почта? – я привнес в голос доверия, как это делают в плохих фильмах добрые следователи.
– Почта, что же еще!
«Что же еще» – это хорошо, это убедительно и справедливо.
– Обед у вас есть? – я добавил голосу еще добра и у меня получился не просто добрый следователь, а добрый следователь, отпускающий преступника на свободу.
– Где? – отпускающий на свободу не сработал, почтовая снова принялась вопить в трубку.
– Хорошо. Мне пришло извещение на заказное письмо, а на извещении – номер телефона. Я звоню узнать, нет ли у вас обеда.
– На почте обед есть, а в отделе доставки обеда нет! И теперь послушайте, что я вам скажу…
У меня не было возможности ее слушать, так как теперь хотел говорить я.
– Милейшая, послушайте, что я скажу. Тон вашего голоса и способ общения говорят о том, что вы не старая, но очень некрасивая женщина, у вас нет мужа и больше никогда не будет. Еще вы ненавидите свою работу, но будете до конца дней работать на почте. Уверен, что если у вас рядом есть большой обшарпанный рыжий сейф, вам иногда хочется сильно разбежаться и разбить об него голову.
Я произнес все очень выразительно и положил трубку, лишив ее ответного слова.
Сразу после разговора я не вспомнил старого графа, но именно тогда мне безумно захотелось ухи стерляжьей, расстегая с визигой, свиной поджарки, грибной солянки и ведро крюшона.
Меньше всего я сейчас склонен думать, что человек обретает внуков для удовольствия и тихой радости.
Я без малого три года дед, и весь этот срок моего нового грустного качества наполнен упругими мыслями и неожиданными откровениями.
Будучи человеком въедливым, я всегда старательно делил свою жизнь на этапы, отмечая для себя обязательные смыслы своих новых качеств, где школьник, студент, муж, солдат, отец – на самом деле, лишь произвольно исполненные верстовые метки моего поступательного хода из точки А в точку Б.
А – это долгое и пронзительное «а-а-а» среди казенного кафеля в родильном доме. Б – это Бог, который меня встретит независимо от моих представлений о нем и о том, на каких шурупах и растяжках держится вселенная, а может, и не держится вовсе, а несется всегда, в никуда, из ничего, теперь и вовсе без моего присутствия.
