– Что вы мечетесь, как черти от грома! – проворчал он на них.
– А кто это сумничал: окошко-то разбил? – с угрозой в голосе проговорил отец, заметя зияющую сквозную дыру в окне.
– Узнаю кто, дыру башкой заткну! – грозно пообещал он. – Миньк, Саньк! Где вы мычитесь? За викой поедемте! – строго прикрикнул он на старших ребят.
– Надо в токарне сидеть и работать, а вас куда-то лукавый унёс! – ворчал он на них. – Саньк, а ты попроворнее, поворачивайся, что ты ходишь, как варёный! Как будто, непотерянное ищешь! Вот взять вожжи и отстегать! Будешь бегать побыстрее! – торопил вялого Саньку.
Ища, с длинным черенком навозные вилы, отец сунулся в конюшник. Забыв наклониться, больно стукнулся о низковатый дверной вершник. От боли заморщившись, обозлившись, он скорополитно схватил топор и безжалостно, размашистым ударом обуха выбил злополучный вершник. Потом устанавливая вершник на своё место, он, улыбаясь тайно ругал себя, что сам себе придал лишнее дело.
Собрались бабы, в праздничный день, на улице, расселись в тени, под ветлой, чтоб поискаться завели беседу о детях:
– Ну, как ты Татьян, со своими детками-то, справляешся? – спросила Савельева у Оглоблиной
– Мы со своим Кузьмой воедино, их выращиваем. Как и все растим. С ними забавляемся, за нуждой в люди не ходим, своей за глаза хватает, – уклончиво и как-то неопределённо ответила та. – Мы, со своим мужиком, слили наши разумы воедино и действуем совместно. Он скажет, а я поддакну, он отколотит провинившегося в семье, а я добавлю, поддержу его, – с владычественной ноткой в голосе, добавила она. – На днях, досадил мне мой меньшой Гришка, я не стерпела и отколотила его как следует, чтоб помнил, чтоб не повадно было!
– А меня, мои дети так всю и заполоскали, замутузили. И когда они сильно-то разоруются я их сумкой пугаю: скроюсь мол от вас, так нет, сразу присмиреют. Понимают, что без мамки-то плохо, – со своей стороны, в свою очередь, изъяснила Любовь Михайловна. – Да еще, сказать, они у меня, больно жрать-то лютые! Вчера я кокурки стряпала, так едва накормила свою ораву! Такой жрун на них напал, что ни приведи господи! Даже уму не постижимо – я пеку, а они так и хватают их прямо с раскалённой сковороды! Как метлой метут и руки не обожгут! Насилу их утробы насытились! Потом опешили и от стола отвалились.
– Я баю им: что не едите? Вон пироги из печи вынула! Отпыхнут и еште! – а они в один голос: «Нет мам, не хотим!» Наевшись только опыхиваются, и каждый старается поднять на себе рубаху, чтоб показать своё голое, набитое как лукошко пузо! Потом пить возьмутся! Ковшом гремят, друг у дружки его отнимают, из рук вырывают, воду расплёскивают. Никак не напьются, уркают кадыками, как лягушки в озере, – расхаивая своих детей перед бабами заглазно Любовь Михайловна, всячески оберегала их, стараясь всячески выгородить их от вины: в семье и на улице. По этому поводу, она высказалась перед бабами:
