Выручили купленные в церковной лавке брошюры. Цитатами и аллегориями святых отцов там доходчиво было сказано, что любой грех будет прощен, если в нем искренне раскатяться, а не просто промямлить по бумажке. Мне и впрямь было стыдно за многие поступки, даже за такую, казалось, мелочь, как мое нечастое баловство сигаретой. Будь, что будет, решил я. Попрут со двора, так попрут. Я не гордый. Самое сложное – набраться смелости, выдавить из себя и произнести вслух то, за что очень стыдно.
И вот наступил этот день. Поститься с учетом моего небольшого прежнего опыта на фоне переживаний за предстоящие откровения было несложно. О еде не думаешь, когда впереди светит перспектива, что тебя как самого отчаянного грешника выгонят из церкви во время первой исповеди после твоих признаний о былых злодеяниях и неблаговидных, а порой и вовсе постыдных поступках.
В полумраке маленького церковного придела теплым светом играли огоньки свечей и лампад, приятно пахло ладаном. Батюшка священнодействовал буквально в нескольких метрах, поэтому все, что он произносил, было отчетливо слышно и понятно. Хор из двух женских голосов, несмотря на свою малочисленность, в акустике векового храма звучал красиво и торжественно. Новый иконостас, на стенах сохранившиеся фрески библейских сюжетов. Народу пришло немного. Здесь все как-то уютно, по-домашнему. Я поймал себя на мысли, что мне здесь комфортно. Идиллию омрачало одно обстоятельство – уже совсем скоро мне идти и рассказывать о своих гадостях. Я чувствовал себя каким-то грязным пятном в этом маленьком мире совершенства и благодати. Вот если бы храм был большой, а народу много, то моя непотребность (опять же чисто математически), наверное, как-то растворилась в общей массе и была бы менее заметной. Но здесь я чувствовал себя белой вороной, точнее сказать, черной. Казалось, что даже святые со стен смотрят на меня осуждающе. Ну, очевидно же, не место мне тут.
Батюшка служил один, в штате сельского храма нет даже дьякона. Отец Василий мечется между молитвами и исповедниками, то и дело прерывая чье-то покаяние и удаляясь в алтарь. Между тем, подошла моя очередь «идти на Голгофу». Ай, как страшно! Кланяюсь людям, захожу за перегородку, кладу на аналой измятую руками свечку. Для разминки начинаю с общих фраз и, на мой взгляд, не самых страшных прегрешений. Но тут ловлю себя на мысли, что говорю не своим голосом, а тонким полушепотом, и ничего не могу с этим поделать. От этого волнуюсь еще больше. Отец Василий спасает меня и спрашивает, не совершал ли я в свой жизни того и этого. Отвечаю. Но это не интервью, и я должен сам говорить без наводящих вопросов. Поднимаю планку и рассказываю уже о том, в чем никогда бы не признался даже под пытками.
