Василий Иванович с войны вернулся. Забрали почти в последний призыв. Забрали с того же химического завода, где проработал всю жизнь. Завод не эвакуировали, фронт был далеко. Старался как все ― все для фронта, все для победы. Недоедал, недосыпал. Жил, как многие. За год до победы призвали на фронт. И почти сразу его необученного, неподготовленного бросили в первый и последний бой его жизни. Винтовка была одна на пятерых, но эти четверо тоже пошли, не пойти было нельзя. Василий Иванович даже понять ничего не успел, даже испугаться толком не успел. Только яркая вспышка света, и вот он лежит в ямке. Пришел в себя. Где, что ― понять ничего не может, встать тоже. А рядом лежит чья-то нога со знакомым таким сапогом. Он его лично зашивал и знал каждый стежок. Знал каждый сантиметр своего сапога, потому что берег, потому что заботился о своих сапогах. Потому что зимой без них не выжить. И вот лежит он и понимает, что перед ним его, Василия Ивановича, родной сапог. А, стало быть, и нога его. Понял, и тут же на свои ноги посмотреть не просто захотелось, а жить без этого, без того, чтобы увидеть свои ноги, стало невмоготу. Душно так стало, жарко. Попробовал Василий Иванович повернуться, чтобы ноги-то свои увидеть, да не смог ― потерял сознание. Очнулся он в госпитале. Без ноги. Так и закончилась для него война ― два месяца, из которых месяц он только добирался до фронта.
По-разному люди переносят свои несчастья. Василий Иванович озлобился. Вначале жить не хотелось. Пока был в госпитале ― мысли крутились разные, бросало из стороны в сторону. Вначале, в редкие минуты сознания, когда врачи боролись с начинающейся гангреной и отрезали ногу еще выше того места, где она была оторвана, жить хотелось очень-очень. Жить. Как угодно, каким угодно, но жить. Страх был таким сильным, пожирающим. В палате часто умирали, и Василий Иванович все время, как заклинание, про себя повторял: «Только бы не я, только бы не я». Потом боли почти не стало. Начал прислушиваться к разговорам. Разговоры были разные, но почти все сводились к одному ― «а кому я теперь нужен». Солдатики все были молоденькие, Василий Иванович на их фоне был чуть ли не дедом. Они и его втягивали в разговор, да он все отмалчивался. И по жизни был не очень людимым, все больше сам да сам. И гости бывали редко. А как Варенька замуж вышла, так и вовсе только с женой и был. Не хотелось ему разговаривать. И ребят не жалко было. Его вот бы кто пожалел. Ну и что он теперь будет делать? На шее жены висеть? С женой-то отношения давно уже были холодные. Любовь прошла. Да и была ли она? Василий Иванович каждый раз подчеркивал словом, делом ― он хозяин. А она радоваться должна, что ей такой муж достался. Всем ему обязана. И была обязана, и будет. Будет? И тут мучительно становилось понятно, что он, Василий Иванович, будет зависеть от своей жены. Просить ее, даже в мыслях, было мучительно. Он так не привык. И мысли текли в самых ужасных направлениях. Он даже думал, что, может, лучше было бы погибнуть или вот прямо сейчас, скажем, умереть. Но тут же становилось страшно, и он радовался, что это только мысли. Думать о том, как и где он будет работать, было сложно. Каждый раз он спотыкался о самое слово «просить». Он представлял, как ему будут отказывать, представлял, как он вынужден будет просить каждый раз жену, дочь, и озлоблялся еще больше.
