Мартин повернул голову так, что мог видеть меня, мой подбородок:
– Она могла часами не вставать с постели, лежать без движения лицом к стене так, что нельзя было понять, спит она или бодрствует. Мы закрывали окна, чтобы шум с улицы не просачивался в комнату, накрывали тканью аквариум (Сонечку пугали наши рыбки, с прозрачной чешуей, у них были видны тоненькие, как кровеносная система, косточки; но избавиться мы от них не могли – были в ответе за тех, кого приручили), и слушали, слушали на повторе звуки, которые я ей приносил.
И я был счастлив, это и было мое спасение. Весь анамнез моей жизни сводится к Сонечке. И к ее болезни.
Сонечка, маленькая тростиночка, ее колебало из стороны в сторону, все ветра и дожди, в секунду они могли расправиться с ней. Все, что изменяло ее сознание, пугало меня, все, что влиялоо на ее настроение, я хотел уничтожить. Я пытался держать себя в руках, но все шло к одному – я начал контролировать ее жизнь. Это стало причиной большой беды. Она пила все, что хотела, курила все, что горит, но только потому, что должна была знать, что может себе это позволить. Она просто маленькая, слабенькая птичка и хотела доказать каждому, в особенности себе самой, что свободна и вольна лететь куда угодно. Я все это понимал, я ведь не идиот, но справиться с собой не мог. Закатывал истерики, я, взрослый мужчина. Должен был ее защищать, но встал на сторону ее обидчиков.
Она держалась, сколько могла.
Шло время, Сонечка снова переживала очередную бесконечную фазу депрессии. Она сидела в клетке, которую я сам сложил из своих ладоней, и медленно утихала. Ей все также нравилось слушать записи птичьего щебета, которые я ей приносил, но к зиме я перестал это делать: птиц почти не было. Кто-то еще пел в парке, но эти звуки даже не было слышно на диктофоне. Она стала злоупотреблять транквилизаторами, а я не мог ей мешать. Я дал слабину тогда, когда не должен был. Просто больше я не мог смотреть, как она уже не плачет, не смеётся и не грустит, но лежит на животе и не двигается. Иногда мы были счастливы: по утрам, реже перед сном. Но прошел год, и она отравилась газом. Легла на стол, включила духовку и уснула. И я ее не виню, мне просто немного. Не по себе?
Мартин притих и начал прислушиваться к музыке за стенкой, повторяя: «слышишь, слышишь? Вот-вот сейчас, что-то очень знакомое».
Я, откровенно говоря, не слышала ничего. Может быть потому, что ни звука за стеной не было. Так мы оба скрывали те слова, которые должен был сказать Мартин, но не сказал за их ненадобностью.
