– Слова не помогут.
Она проворно повернулась ко мне лицом, не разрывая объятий. Наши губы почти касались друг другу.
Я не мог унять дрожь.
– А что поможет?
– Ты знаешь.
Вспышка перед глазами от прикосновения к ее губам.
Короткий несуразный поцелуй, словно дождь в зимнюю пору, быстро стирается перед страстным танцем языков двух душ, стремящихся объединиться, стать единым целым – Вечностью, в которой нет одиночества, боли и страха. Только они – двое, потерянные в дымке времени, чтобы обрести то, чего были лишены.
– Ты хочешь…
– Не надо говорить.
Наши губы неразлучны.
Я раздеваю ее, она – меня.
Шаг за шагом, и мы бросаемся в плен мягкой кровати, голые и беззаботные.
Ее нагота еще больше кружит голову. Богиня. Свет моих чресл. Белая шелковистая кожа, волнистые изгибы фигуры, украшенные россыпью веснушек, упругие наливные груди с розовыми сосками, торчащими от порыва страсти, треугольник светлых – почти невидимых – волос между ног.
Я целую ее. Она горит, изворачивается, как дикая кошка.
Стонет.
Я – погружаюсь, захлебываясь. И исчезаю в ней. Весь – без остатка.
Мы любим друг друга, двигаясь в такт с музыкой, что играет только для нас. В такт с биением двух сердец, бьющихся в унисон. Я никогда не любил, но в ту ночь понимал, что это и есть – то самое, неуловимое и для многих недосягаемое.
– Люби меня. Люби.
Я вспыхнул, чтобы сгореть. Чтобы переродиться.
* * *
Мы курили прямо в постели. Дым, сизый и дико дурманящий, витал по комнате, поднимаясь к глянцевому потолку, в центре которого висела ромбовидная люстра.
Я представлял, что кровать – облако. А все, что окружало нас – ночное небо, устланное мириадами звезд. Все выше и выше – туда, где вечный простор.
– Ты веришь в полную свободу? – спросил я.
– Да, – не думая ответила Виктория.
Я удивился.
– Но мы скованы. Политически, социально и…
– Не говори за всех. Это ты скован.
– Нам говорят, что делать, куда идти, где умирать. Все расписано. Демократия – пшик.
– Давай я расскажу тебе одну историю, и ты все поймешь.
– Давай.
– Жил-был мужчина. Седой. Худой, как стручок. И хромой, потому что одна нога была длиннее на шесть сантиметров. Всю жизнь прожил он в одиночестве – в домике на холме, вдали от людской молвы. Жил-поживал, бедно, скромно и смиренно. Шесть дней трудился: трудился в доме, чтобы было где жить, в огороде, чтобы было что есть; трудился дворником в близлежащей деревне, где местные жители одаривали его за труд мясом, яйцами и молоком. Седьмой день он отдавал Богу и отдыху. Утром молился в местной перекошенной церкви. После полудня садился в лодку, что сделал своими руками, и уплывал туда, где нет никого – только он и голоса природы: пение птиц на берегу, трепыхание воды о борта лодки, шум ветра, играющего по водной глади озера.
