– Ты жила в приюте? – спросил я.
– Нет. Не довелось. За мной вернулись приемные родители.
– Вот свол… – хотел выругаться, но вовремя осекся. – Извини.
– Сволочи! Что тут скрывать и извиняться? Говори как есть.
– Как ты смогла простить их после того, что они сделали?
– Со временем я простила многое. Тем более родители, упрекавшие себя в испорченности и других смертных грехах, когда оставили меня на три долгих месяца взаперти с собственными мыслями, были так ко мне внимательны и добры, что любой ребенок-сирота позавидовал бы. Я и не жаловалась. Как уже говорила, не вспоминала о прошлом. Как, впрочем, и они. Им совестно, мне – больно. Зачем ворошить то, что кровоточит? Мы предпочли двигаться дальше.
– Ты очень смелая и сильная…
– Думаешь?
– Я не смог бы жить с теми, кто в любой момент может бросить.
– Никто никого не бросал, – она нежно улыбнулась и спросила: – Есть вино?
– Да.
– Не против, если мы выпьем по бокалу?
– Уже несу.
* * *
Мы выпили по бокалу вина.
Теплота по телу, легкое головокружение от винограда и сока незримого плода любви, созревшего и сочившегося прямо по моим венам – к сердцу.
Лишь скромность и правила приличия не давали мне буквально наброситься на нее, вцепиться губами в ее шею, обхватить тонкую талию и прижать к себе, чувствуя жар плоти.
От вина ее щечки зарделись. Глаза сверкали, как огоньки маяка в бездне бушующего моря; они вели заплутавшего путешественника, чье сердце мертвело от одиночества и серости дней, к спасению, к простой и очевидной вере, что все не зря и что впереди еще много дней, озаренных любовью.
Ее любовью.
– Я опьянела, – тихий смешок. Нежный, женственный.
– Хорошо, – я не мог позволить себе смотреть по сторонам; центр мироздания – она.
– Что я делаю?
Она отвела взгляд, поставила бокал на журнальный столик, встала и повернулась спиной, но не решалась сделать первый шаг. Виктория словно на распутье: то ли уйти навсегда, то ли остаться навсегда.
Снова.
Надо решить сейчас.
Но решение было принято давно.
Она это знает… и я.
Я встаю. Отпускаю руки в свободное плавание и как можно нежнее касаюсь ее талии. Руки скользят по глади, расплываются в разные стороны, чтобы встретиться и прижать ее к себе. Моя голова тонет в ее непослушных волосах, пахнущих ромашкой и ванилью, и пробирается к горячей щеке, по которой скатываются одинокие слезы.
Она не двигается. Дрожит, словно только что искупалась в холодном озере.
– Так лучше?
– Да, – шептала она.
– Расскажи, что волнует тебя. Я, возможно, помогу и развею твои сомнения. Раздумья.
