Почтовая открытка – а я думал, таких уже не выпускают. Немного помятая, с длинной продольной линией залома, разрезавшей напополам силуэт Альхорна, она казалась прибывшей из совершенно другого мира, из другого времени. Воздух вокруг меня внезапно словно сгустился, превращаясь в толщу воды залива Грёнфьорд и отрезая меня от теплых звуков квартиры. В левом верхнем углу виднелся логотип «Арктикугля» – белый медведь, шагающий по земному шару, и рядом надпись: Spitsbergen.
Несколько минут мне не хватало духу перевернуть почтовую открытку, ведь пока я не знал наверняка, от кого она и что на ней написано, оставалась надежда, что она от него. Я подумал о коте Шредингера. Право, я подумал о нем, лишь бы унять бешено колотившееся сердце, но мысль пришлась очень ко времени. Сейчас, пока я не перевернул открытку, она одновременно могла как быть весточкой от него, так и оказаться ничего не значащим сувениром от «Арктикугля». Пока я не перевернул.
Оборотная сторона оказалась плотно исписана. Здесь угадывался аккуратный округлый почерк Оксаны – она надеялась, что я благополучно долетел и спрашивала, как обстоят дела на материке; пляшущие Левины буквы – мне пришлось потрудиться, чтобы разобрать, что он писал про нового бармена в пивоварне, мол, парнишка оказался не так плох, как все думали, но со мной ему все же не сравниться; другие менее многословные, но все же теплые росчерки, разбросанные по маленькому пространству свободного картона, принадлежали прочим моим баренцбургским знакомым.
Я осознанно старался как можно медленнее скользить по открытке взглядом, внимательно всматриваясь и вчитываясь в порой неразборчивые надписи, словно перед самим собой притворялся, что мне в общем-то плевать на большинство посланий и единственное, что я надеялся увидеть – тонкие, сильно заваленные вправо буквы, принадлежащие Берлу.
Я обнаружил их в самом низу, уже под тонкой рамкой, ограничивавшей отведенное для посланий место. Буквы плясали, словно их дописывали уже на ходу, в последнюю минуту, и мое воображение услужливо подсунуло картину: Берл отказывается подписывать открытку вместе со всеми, но вызывается отнести ее на почту, и уже там, спрятавшись, насколько позволяет его рост, в закутке между стеной и приемным окошком, дописывает под рамкой слова для меня.
«На пороге любой весны будешь бредить полярными трассами, будешь видеть снежные сны».*
Я безошибочно узнал строки Рождественского, бывшие своеобразным символом Баренцбурга, крупно выведенные на панно, украшавшем стену бывшей столовой. Высокие и белые стройные буквы рядом с гордо вздернувшим подбородок нарисованным же полярником. В нашу первую прогулку по Баренцбургу Берл сказал, – все так и будет. Где бы я теперь ни странствовал, куда бы ни отправился, Север из себя вытравить не получится. Однажды оказавшись в Арктике, ты заболеваешь ею навсегда, и вакцин к этой болезни не придумали – а разве нужно?
