Набегавшись, они решили подкрепиться. Накрыв маленький столик прямо перед прудом, они уселись друг напротив дружки, распивая чай из огромного самовара.
Звонкий смех затих, уступая очередь звяканью ложек о чашки и шуму разливающегося кипятка.
Во дворе наступила почти тишина, и даже умиротворение.
Сердце Эсин же все не утихало.
И не зря.
Внутри дома-медведя кто-то проснулся.
Это был Великан.
Он насильно распахнул шторы, впуская солнечный свет, и Эсин почувствовала недовольство потревоженного дома.
Странные девочки даже не испугались и продолжали пить чай.
Но вот Великан вышел из дома.
Им оказался высокий-высокий дядька с большими руками и ногами. У него были длинные прямые русые волосы с проседью, собранные в хвост, а с тяжёлого подбородка свисала спутанная борода такого же цвета. В ней застряли фантики от конфет и прилипшие леденцы. Наверное, этот груз был слишком ощутим для Великана, потому что его нижняя челюсть отвисла
Взгляд Великана был затуманенный, сам он слегка шатался, и, казалось, еле держался на огромных ногах в ботинках пятидесятого размера.
На нем болталась безразмерная мятая розово-лиловая пижама с желтыми кружочками. Глядя на яркую расцветку, Эсин медленно перевела взгляд на странных девочек.
Одуванчик и Ящерка – жёлтые кружочки и лиловый цвет – таких совпадений не могло быть! Великан – отец девочек!
Эсин продолжала наблюдать за семейством.
Дети радостно поприветствовали папу-великана и пригласили на чаепитие.
Эсин, пересилив оцепенение, сначала медленно, потом быстро замотала головой, предупреждая девочек опасаться Великана, хотя они и не видели ее.
Отец же вмиг обернулся злодеем и напал на дочерей.
Те, спасались, как могли. Одуванчик юркнула в огромный самовар. Ящерку стошнило чаем прямо на белоснежную скатерть.
В глазах Эсин потемнело, она потеряла сознание.
* * *
Волнистые узоры на ковре обвивали крупные красные розы, что пестрили на нем.
Разбросанные бумажки, грязное белье и черепки от недавно разбитой кружки мешали полностью разглядеть рисунок, но Гюнеш помнил, как он выглядел до беспорядка.
На обоях цвета топлёного молока плясала вереница из полевых цветов.
Золотистые шторы были плотно задернуты, и не позволяли свету просочиться в комнату.
Здесь было темно, тоскливо и так тихо, что лишь секундная стрелка на висящих на стене часах, нарушала затянувшееся одиночество.
Незаметно наступил вечер, и за стенами началось движение.
Кто-то болтал без умолку, кто-то пел песни, кто-то смеялся, а кто-то плакал, печально завывая.
