Маленькая тесная комнатка с небольшим окном на потолке – вот твое будущее.
А твои стены, твой пол и потолок – твои родители, братья и сестры, твои мужья, дети и внуки.
И ничего больше не будет, кроме этих стен и этих постеров.
И будешь ты всю жизнь убиваться из-за любого маленького лучика, упавшего на твою любимую кучку пепла от постера с пустынником.
Будешь убиваться, набивая кровавые синяки, ломая о стены свои кости, заливая пол своей кровью.
Зачем?
Чтобы кто-то поместил твою клетку рядом с аквариумом для рыбок за полторы штуки баксов каждая?
Чтобы кто-то развесил твою шкуру у себя в кабинете, рядом с иконой Божьей Матери в золотом окладе?
А твои зубы нанизал на бусы, как трофеи, добытые не охоте с вертолета?
Интересно, что случится с этими стенами, если ебануть по ним железным членом!
В палате шел дождь.
Его мелкие капельки острыми иголками капали на подушку, одеяло, холодные железные прутья кровати, растекались по полу лужицами и ручейками уходили в щели в дверном проеме.
Потускневшая лампочка, как зрелая червивая груша, грустно повисла посередине плотно сгрудившихся темных туч и грозилась вот-вот упасть.
–
Как хорошо, что я забрала тапочки на кровать, – думала я про себя, кутаясь в мокрое одеяло.
Скоро я умру.
Кутаясь в одеяло, пытаюсь заткнуть им дырку в сердце, но одеяло не помогает.
Кровь пропитывает его и стекает крупными каплями на пол.
Слишком уже большая дыра.
Слишком уж маленькое одеяло.
Слишком уж сильный ветер.
Где можно найти покой?
Только в могиле.
Только бы доктор не узнал.
Доктор поправил очки на переносице, не отводя взгляда от своих бумажек, и сказал:
–
Вся вина мира не может лечь на твои плечи. Ты не в ответе за мир, прости и отпусти его.
Смотрю на него сквозь большое увеличительное стекло:
“Где вы, доктор? Я вас не вижу?!!”
Вы так ничего и не поняли…
***
Когда-то в одном уже давно закрытом банке к нам приходил слепой человек за своим вкладом.
Стучал своей палочкой по порогу кабинета. по дешевому линолеуму, по стенкам кассы.
Выпрашивал назад свой замороженный вклад.
–
У нас такая процедура, – говорили мы ему.
–
Мы по-другому не можем, – отвечали мы ему.
–
Вы понимаете? Нам программа не дает провести операцию. У нас – мораторий, – объясняем мы ему.
Но он так ничего и не понимал.
Но ничего и не говорил.
Сидел с каменным лицом и внимательно слушал нас, не перебивая.
А потом, не повышая голоса сказал:
–
Оформляйте продление.
И уходил так же стуча палочкой по полу отделения.
А мы только шептались:
