Ко мне подоспели ещё двое мужчин, которые уже помогли мне выбраться из газели.
Все трое были в рабочих запыленных комбинезонах и дорожных жилетках с отражающими полосками.
Мужики уложили меня на землю и принялись в панике метаться, то ко мне, то к водителю того самого камаза, который всё ещё бился в истерике, кусая кулаки.
Я не пострадал. Разве что пару раз приложился головой, спиной, да извозился в крови с изрезанных ладоней. Первыми прибыли ГАИшники, скорая запаздывала. Из их односложных, тупых фраз, я понял, что мой водитель, Толян, вылетел на встречку под камаз, пытался вырулить, не справился с управлением и улетел с дороги. Периодически, они подходили ко мне, щупали пульс на шее, спрашивали не тошнит ли меня и могу ли я шевелиться.
Фельдшера скорой помощи прибыли только через час. Меня погрузили на холодную клеёнчатую каталку, измерили давление, перевязали руки и повезли на рентген головы в местный ФАП.
Всё это время я прибывал в неком состоянии невесомости. Глядел на суетящихся медсестёр и врачей, и не понимал, зачем они кричат, носятся со своими чемоданчиками, трогают меня за руки и шею, задают глупые вопросы тошнит ли меня и когда в последний раз я мочился. Их простые вопросы и просьбы: лечь, встать, не дышать, следить за молоточком я выполнял покорно. Подавал им полис и паспорт, а когда ответил, откуда я ехал, пожилой врач с красным носом и тучная неповоротливая сестра переглянулись и боязливо поморщились. Сотрясения выявлено не было и без письменного отказа от вмешательств и других уговоров, меня отпустили, вернув все документы, и проводили с теми же подозрительными взглядами. Попадать в гражданскую больницу или полицию мне не положено.
Глава 4. Слепота, светобоязнь.
Станция Болотная, 10 июля, 1824 год.
«Я писала отцу и матушке, что всё хорошо, что нам хватает пищи, здесь не так уж и холодно, а Фёдор не подвергался больше наказаниям. Но не единого правдивого слова в тех письмах нет. Я заметила изменения ещё когда мы были в Петербурге. Фёдор тяжело болел. Несколько дней он не мог подняться с кровати и не выносил солнечного света. Мне даже казалось, что он полностью ослеп, потому, что мне приходилось кормить его с ложки. Он запретил мне вызывать врача и кому-либо рассказывать о его недуге. Я была готова нарушить его наказ спустя три дня, но ему внезапно стало лучше. Только жаловался на боль в глазах и даже замазал очки чернилами. В тот же момент он начал пропадать. Приходил к рассвету или вовсе являлся только на второй день. Но он не пил. Я ни разу с тех пор не видела его хмельным. И однажды, когда он снова ушёл в ночь, я решилась проследить за ним.»
