Он поставил бокал, встал, подошел к ней, заглянул в глаза, где уже гас гнев, сказал: «Прости дурака…» – «Ладно…» Она обняла его, они застыли на краю бассейна, одни в этом хостеле и словно одни в этом чужом им городе. И он вдруг понял, что увидел сегодня совсем другую Богомилу, не ту, что всегда была у него перед глазами, свободная без берегов и ранимая одновременно. Он увидел человека, который за одну его фразу прочитал его, увидел насквозь, и легкое ощущение жути, словно он и впрямь где-то внутри гоголевской повести, нахлынуло на него.
В эту ночь они любили друг друга так неистово, словно завтра, на рассвете, заканчивалось всё – их путешествие, их чувства, сама их жизнь. Он думал только о ней, и лаская её, целуя её пахнущие вином губы и обнимая – сжимая её дрожащее тело, он сглатывал и сглатывал горький комок, стоящий в горле, боясь, что она увидит его слёзы…
День четырнадцатый: Эйлат, третий день отдыха, отъезд в Тель-Авив.
Солнце заливало комнату властно и безжалостно. Он открыл глаза и сразу зажмурился, откинул жаркое одеяло и тут же испугался – не разбудил её он этим движением? Повернул голову, приоткрыл глаза: она спала по-детски, поджав ноги, подложив под щёку левую руку. Горло тут же сжал спазм, сминая остатки сна. Он проглотил его, улыбнулся, рассматривая её: «Остановись, мгновенье!» Запомнит ли он этот момент? Запомнит ли сотни других, долгих и мимолетных, жарких и легких, как касание руки? Вчерашняя Богомила у бассейна, так легко вскрывшая его фальшь, и та, что искала опоры в нём, тогда, еще с пустыни, с той безводной усталости, а может, ещё с Иерусалима, где они двое, кажется, так одинаково чувствовали город – как сочетать это в одном человеке? Ох, непростая ты в серединке, милая Богу!
Она шевельнулась, словно его мысли прозвучали слишком громко, потянулась, глянула на него: «Доброго ранку! Давно не спиш, спостерігаєш за мною?» Он протянул к ней руку, легко коснулся её гибкого плеча, улыбнулся: «Та ни, только открыл глаза. А утро доброе. И, похоже, не очень раннее, – он потянулся к тумбочке за телефоном. – Ого, девять часов почти! Представляешь?» Она опять потянулась, зажмурилась, обняла его, приникла, шепнула в ухо: «А ну его! Поваляемся ещё?» Он вспыхнул, как пал в весенней степи, сгреб её плечи, смял поцелуем губы… Она отозвалась, потом, слегка откинув голову, хрипло сказала: «Давай… медленнее? Хочу нежного Сашко, а не медведя». Он сбросил обороты, остывая, провел пальцами по её лицу, по груди, животу… Он словно играл на музыкальном инструменте, извлекая из неё слышные только им мелодии, вел к крещендо, и она поддавалась и подавась всё ближе к нему, всё теснее, и её ладони, сжимавшие его спину, вдруг обрели пальцы, которые стали отбивать дробь, а потом впились в него, и она вся распахнулась ему навстречу, словно приглашая: ну войди, войди же, чего ты ждешь? И он вошел, и солнце, что заливало комнату, словно погасло неизвестно на сколько, пока не вспыхнуло вновь, когда они, обессилев, разлепились, тяжело дыша. Она вздрагивала, уткнувшись лицом в подушку, словно плакала, и он провел кончиками пальцев по её спине, едва касаясь, добавляя дрожи, словно завершая аккорд… Она повернула к нему лицо, блеснула глазами, облизнула припухшие губы. Нет, не плакала… «Хочешь завтракать?» Он покачал головой: «Нет». – «Я тоже. Тогда давай полежим ещё. Нам же тут до двенадцати?» Он кивнул. Она вытянулась на животе, закрыла глаза: «Погладь меня?» Он гладил её, снимая остатки её внутреннего электричества, глядя на неё, длинную, стройную, красивую, и комок снова начинал подкатывать к горлу: «Последний день…»
