– Вы уезжаете.
– Я дерзнула взять коня Вашего батюшки покататься.
Луизетта повторила тверже.
– Вы уезжаете. И не хотите мне говорить.
Дэлит не знала, что ответить. Она действительно собиралась удрать ночью, разве что размышляла, дождаться ли ей возвращения барона, чтобы не столкнуться с ним на тракте, или же проще и надежней улизнуть, пока тот в городе. И потом, у нее еще было незаконченное дело: Дэлит собиралась оставить хотя бы миниатюрную статуэтку леди Лауретты на память дочери. Она чувствовала, что обещала это, и не хотела снова кого-то подвести. За последние годы у Дэлит и так накопилось слишком много разумных, однако противных совести решений.
– Если уж уезжаете, – звенящим голосом сказала Луизетта. – То хотя бы сводите меня на прогулку, как обещали.
Она не стала говорить: всего один раз. Не стала добавлять: я не найду пути, свободного от капканов, без Вас.
Да Дэлит и сама это знала. Все слова проступили в ее мозгу, как чернила через тонкую бумагу, если слишком рано перелистнуть страницу. Вот что она уж точно была должна своей ученице, вот что ей волей-неволей следовало исполнить, чтобы у девочки осталось, что вспомнить.
Ну, подумала Дэлит, не убьет же никто меня. Барон стал вызывать у нее отвращение, но если она постарается не оставаться с ним больше наедине, то продержится так долго, как ей только позволит ее хладнокровие.
Ночью Дэлит взяла фонарь, а Луизетта – корзинку с булочками и бутылку, завернутую в тряпицу. Они собирались устроить пикник, и теплая летняя ночь их в том поощряла, хоть Уолтон и щурился на небо весь день. С ним девушки столкнулись в дверях кухни, и слуга пробормотал, что следует опасаться, как бы ведьмы снова не наслали грозу или чего похуже – ураган.
Он вряд ли обманулся на счет того, что собрались предпринять девушки, однако не сказал ни слова по этому поводу. Луизетта заверила Дэлит, что барону он также не станет доносить на них.
– Он неплохой человек, только очень боится отца. Но когда его нет, он куда добрее и даже говорит вполне приятные вещи.
Хотела бы Дэлит сказать, что подобное раболепство достойно презрения, но не она ли работала в столице на человека неправедного, только из стремления однажды вырваться и больше уже никогда, ни у кого не быть в услужении? Что ж, теперь она решила, что с этим покончено, и все, что она может – отныне поступать по совести и никак иначе. Пусть жизнь и вернула ее на место, с которого она пыталась всеми силами соскочить.
