Незаметно включив диктофон на мобильном телефоне, Синцов его немножко выдвинул из-за блюдечка с вареньем, направив его на бабушку Полину.
- Ой, как было все то, и страшно вспомнить, унучек. Солнце зашло, мы с Аней повстречались у магазина. Он там, за углом, - махнула рукой куда-то за себя женщина. - Так вот, я хлеб несла, сахар, масло. Тяжело. Анка-то - помощница-а. Сколько помнится, всегда добра ко мне, не то, что ее родители, Петька со Светкой, - и тут же перекрестилась, что-то шепча про себя. - Сколько их знала, столько и не знала! Забор поставили, во(!), за ним ничаво не видать, - сложила губы и кивает головой, смотря куда-то сквозь Николая, бабушка Полина. - Ничаво! Скрытны люди, фу! Как так можно? А дом, у-у-у, какой у них большой! У всех голод, а они жируют, машину купили, дом построили, а старый сломали. Вот!
Как жили, не знаю, в гости не звали. Жадные они, говорят, - снова вздохнула тетя Полина. - На машине кругом ездили, и откуда стоко деньжищ, не знаю. Вот, и Аньке не повезло с ними, холостячка до сих пор.
"По возрасту - моя одногодка, эта Анна Петровна", - подумал Николай, не спуская своих глаз с дрожащих, уже давно потерявших свой девственный цвет, губ бабушки Поли.
- А как померли они, никто не знает. Машка с третьего дома говорит, сердце у них порвалось, а Катька с седьмого дому - со второго этажа гыкнулись, да шеи себе поломали. Не знаю. Их Анька тоды, у Москву ездила, горит, что их пугали. Вот как! А кому старики те нужны, а? - и вопросительно смотрит на Синцова. - Дом-то Аньке достался. Небось, это она их?
- Н-не знаю, - пожал Синцов плечами.
- Во-от, и как с магазина выхожу, так Анька идет-то. Вижу-то ее, "ой", схватилась за спину я, мол, тяжела, больно, моя сумка-то. Она, молодица-то, сильная, спасиба ей, взяла ее, мы и пошли, та-а. А на столбе то горит фонарь, то нет. Вот, и спрашиваю-то, у Аньки-то, а как померли твои папка с мамкой? А она в слезы-то. Горит, кто-то пугал их. Я спрашиваю: а кто? А она горит, приведенье-то, вот.
А я горю, а како оно? А она горит, юноса, вот. И тут тако началось, ой, - вздохнула бабушка. - Тако! Страшно говорить-то. Ой...
Николай вытпил из чашки остывший чай и смотрит на хозяйку дома, чувствуя, что и у него от ее рассказа начинают поджилки в руках трястись и не только с испугу.
А бабушка, словно специально, выждав какое-то время, всплеснула руками:
- Тако, ой, сердце вот-вот прыгнет.
Снова она начинает меняться прямо на глазах: вся съежилась, меньше стала, словно выпустили из нее воздух, которым она была напитана, как шар. На её морщинистом лице добавилось больше складок. Голос с сутью ею рассказываемого менялся: то шептала с шипением, как змея, то, как цикада, трещала, описывая ломающиеся ветки кустарника, то втягивала в себя, то надувала свои щеки, то выпучивала глаза, то закрывала их, продолжая шептать, до мельчайших подробностей описывая те произошедшие события.
