Кременцова, хмыкнув, снова взялась за торт. Он был очень вкусным.
– Теоретически успевала она в Измайлово? – продолжал Топорков.
– Ну да, успевала, – сказала Юля.
– Что, в таком случае, непонятно?
Юля молчала. Впрочем, рот у неё был занят.
– А я скажу тебе, что, – сам себе ответил Егор Семёнович, – непонятно мне, почему Алёшка, Царство ему небесное, едва труп Мартыновой обнаружив, сразу сорвался к Ольге? На чертовщинку его пробило? Или он полагал, что маньячка – там? Если так, почему тебя в машине оставил, с собой не взял? Ты маньячку видела.
– Потому, что я была босиком, – объяснила Юля, – и из меня ещё текла кровь.
Позвонили в дверь. Топорков пошёл открывать, сказав, что это уже приехал водитель. Он не ошибся. Прикончив торт, Юля поспешила в прихожую. Прокурор Ждановского района пожал ей руку и потрепал её по плечу.
– Ну, спокойной ночи! Завтра увидимся. И Алёшку нашего повидаем.
– Спокойной ночи, Егор Семёнович. Мне ваш тортик очень понравился.
Был уже второй час. Москва почти опустела. Водитель гнал «Мерседес» с сумасшедшей скоростью. Если видел впереди красный огонёк светофора, включал сирену. Он был спокоен и молчалив.
– Вам нравится быть водителем? – вдруг спросила у него Юля.
– Как вам сказать? Есть плюсы, есть минусы.
– Плюсов больше! Я точно знаю.
– Да? Расскажите, пожалуйста.
Юля стала нести какую-то чушь. С нею иногда такое случалось. Даже и не пытаясь понять, о чём она говорит, водитель прибавил скорости, хотя это было уже, казалось бы, невозможно. Включив при съезде с кольца сирену и маячок, он не выключал их вплоть до подъезда. Прежде чем выйти, Юля велела ему передать огромный привет Андрюшке, так как они были с ним друзьями.
Дома всё обстояло благополучно. Светка громко сопела из большой комнаты. Кременцова легла в другой, застелив тахту. Ей дико хотелось спать. Но, едва её голова коснулась подушки, сон как рукой сняло. На неё напал лютый страх. Она долго мучилась, глядя сквозь темноту, разбавленную белёсым светом окна, на дверь – вдруг откроется? Наконец, глаза начали слипаться.
Вот тут-то дверь и открылась. Медленно. Очень медленно. Вошла женщина с рыжими волосами. На ней был светло-голубой сарафан. С порога она окинула взглядом комнату.
Моментально вынырнув на поверхность мутной, давящей дремоты, Юля захлебнулась реальностью. Ведьма здесь! Проклятая ведьма здесь! Вот она стоит, озираясь… Нет, вот идёт уже, шаря перед собой руками, будто слепая, хотя глаза у неё горят, как у кошки, пристально обводя все уголки комнаты. Улыбается! Да, ей, точно, смешно – и зубы белеют, и нос как будто сопит с шутливым сочувствием, а она, Кременцова, не может встать, не может пошевелиться даже, не может крикнуть – язык вдруг сделался деревянным! С жалкой тоской глядела она на ведьму. А ведьма шла. Она её видела, Кременцову, но повторяла сцену в хуторской церкви, чтобы поиздеваться, дать слабый проблеск надежды, а потом сделать то, для чего явилась сюда. Безвольно прощаясь с самой собою, Юля всё же отметила, что не сильно перестарался Гоголь, описывая на целой странице красоту панночки, и не сильно был виноват Алексей Григорьевич, не решившийся выстрелить ей в лицо, и не сильно с придурью была Анька, всосавшаяся в неё всей своей испорченностью и слабостью. Хороша была панночка! Ужас-ужас как хороша. Она шла к кровати не напрямик, а зигзагами от стены к стене, ощупывая всю мебель. Шла очень медленно, очень тихо – ни одна половица не скрипнула под её голыми ногами, сочно белевшими в полосе фонарного света с улицы. На одну секунду глаза её зацепились за глаза Юли и чуть прищурились, говоря: «Да, я тебя вижу! Я так, дурачусь сама не зная зачем, а на самом деле – конец тебе, Кременцова!»
