Нажаловалась на неё Наталья.
Фатеев ворвался ночью, стукнувшись о притолоку, выругался: пьяный. После смерти матери Афанасея подолгу засиживалась у лампы то с вязаньем, то с пряжей.
Увидев его, обомлела от радости, с лавки встать не смогла: ноги не держали. Так и сидела с прялкой в руках, прислонясь в сладком изнеможении к стене.
- Петенька! Жданный мой!.. Думала я, что ты впрямь жениться собрался на этой корчаге... Разве стоит она тебя? – начиная чувствовать под собой ноги, заговорила Афанасея. – Не пара вы... Чужой ты ей, и она чужая. А я на тебя ветру дунуть не дам, соринке упасть не дозволю. Залюблю, зацелую.
Подлетела птицей к нему, пересилив томление, как в ту ночь, руки на плечи кинула. Оказались рядом – оба вровень, сильные, красивые.
- Побаловались... и будет! – встряхиваясь, прохрипел Фатеев. – Теперь врозь...
- Ой, ли? – отступила Афанасея. – Не можно, Петя! Как врозь, ежели ты у меня к сердцу приболел? Да и меня не выплюнешь – не зуб выпавший.
- Ты Наталью не тронь, – вяло пробормотал Фатеев и коротко, боязливо ткнул её кулаком в грудь.
- Меня? – Афанасея удивлённо присела, схватилась за сердце. Оно колотилось раненой белкой. – За то, что души в тебе не чаяла, думами изводила себя день-деньской? О-ох! – кротко улыбнувшись, припала к его коленям, замолкла. Две тяжёлые слезины ртутными горошинами ударились о фатеевские сапоги. – Это ты не меня, любовь нашу ударил, Петенька... В самую душу. Изобидел ты её, а она и так горькая... Горше бабьей доли...
Фатеев осторожно переступил, разжал кулак, погладил Афанасею по волосам.
- Затмение у меня, Афанаска! – пробормотал он. – Всё перепуталось... В голове помутилось... Тошно!
- Иди домой, Петя. Остынешь – разберёшься. Может, и правда присох к Наталье, тогда мешать не стану.
- Пойду, – покорился он. У порога обернулся: – Ты-пожар-то помнишь?
- Иди! – с яростью выкрикнула Афанасея, разгибаясь, как ствол молодой, из рук выпущенный.
- Помнишь, – опустошённо кивнул Фатеев.
«Я-то помню,- прислушиваясь к звуку его шагов, думала Афанасея, – а вот ты запамятовал...»
...Нету Петра. И вестей от него нет. Хоть бы словечко написал: жив, мол. Только и осталось на помин, что кони да усадьба. Дом весь табачищем продымыли. Коней заездили. Один Воронко не тронут. И то потому, что Афанасея, как дитёнка, оберегает его. Сам Петруха не поверил бы, что коня секретарю райкома не дала, сказала: не кован. Кто ж на зиму жеребцов нековаными оставляет? Не ради Петра сделала это, прошлого ради. Этим и живёт.
