Слова шептались всё быстрей, монетки сами перелетали направо-налево, вверх-вниз, словно блестящие искорки кружились в быстром танце…
Внезапно Элис прикрыла свечу ладонью. Отняла руку. Свеча погасла, но огонёк продолжал гореть. Теперь уже прямо на ладони.
– Подставь свою ладонь. Не бойся, не жжётся. Согни пальцы лодочкой. Вот так. – Элис дунула на огонёк, и он перескочил на ладонь к Гийому.
– Сожми пальцы в кулак.
Гийом подчинился. Огонёк погас.
– Снова раскрой ладонь и подуй на неё.
Ги тихонько дунул. И пламя снова весело вспыхнуло, просвечивая сквозь пальцы, словно они фарфоровые.
– Теперь этот огонёк всегда с тобой. Ты можешь вызвать его в любую минуту. Но, очень тебя прошу, не хвастай им попусту, и не пользуйся без особой надобности. Всё понял? Всё запомнил?
– Всё. Не беспокойся за меня, Элис, я действительно всё запомнил. Я не подведу тебя.
Труднее всего оказалось уговорить Грете. Когда она в сотый раз заявила, что ей неловко пользоваться чужой добротой, что она и так всем обязана фру Хильде, Кирстен пришлось прикрикнуть на неё: "Это мы всей деревней обязаны тебе и твоему мужу. А если кто поспешил забыть об этом, что ж, это дело его совести. И хватит об этом! Ты хочешь нас обидеть? Или думаешь, Андерс и Ильзе смогут радоваться поездке, когда лучшая их подружка скучает здесь одна? Ну и мне, поверь, будет спокойнее, если Метте будет с ними, все знают, что в этой шебутной компании она – самая рассудительная. С ней я могу спокойно отпустить своих оболтусов хоть к белым медведям.
И вот снова запряжены в старый фургон рыжие лошадки, собраны и увязаны тяжёлые корзины с едой и гостинцами. Все наобнимались и перецеловались перед дальней дорогой. Кирстен умастилась на козлах рядышком с мужем. Юстас тронул поводья. Зацокали по просохшей колее копыта, и деревенские домики, сады, огороды, тополя и заборы стали убегать куда-то назад, становясь всё меньше и меньше, меньше и меньше, пока совсем не скрылись с глаз…
Замелькали знакомые с прошлой поездки поля, перелески, хутора. Фургон покачивался на ухабах. Пахло прогретой дорожной пылью и спелой сухой полынью.
Солнце упрямо взбиралось на круглую макушку небосвода, туда, где завис, вызванивая незатейливую свою песенку, полдневный жаворонок.
А перекатив за полдень, распрягли лошадей и сварганили на костерке цыганскую похлёбку из куска солонины, луковицы и всякой разности, что понатрясли из корзин – горстки того, щепотки сего, да какой-то пряной травки с обочины.
