Они проследовали со мной к входным дверям. Стали принюхиваться и облизывать пасти. Почуяли запах мяса внутри. Я ничего им не говорил, да и не требовалось.
Я слегка приоткрыл одну из дверей. Будто танцуя, по ней застучали воздушные шарики, и, словно снабжённые клыками пушечные ядра, мимо меня пронеслись собаки.
Крики раздались ещё до того, как я успел закрыть дверь.
Я закурил сигарету и привалился к фургону. Рассматривал небеса, исчерченные всполохами красного и оранжевого цветов. Я даже чувствовал языком свежую цитрусовую мякоть во рту.
По дверям загрохотало. По ним молотили ноги и стучали кулаки. Двери так сильно тряслись, что на мгновение мне показалось, что они могут распахнуться. Разумеется, этого не произошло. Я не связывал их цепью, ничего подобного. Это Господь сделал так, чтобы они оставались закрытыми. Принял меры, чтобы раньше времени никто не ушёл.
Я выкурил три с половиной сигареты, прежде чем красный с оранжевым стали бледнеть, будто их отстирали в прачечной. Тускнели, превращаясь в нейтральный серый цвет.
Людей внутри было много, их крики смешались в единый громкий, надрывный звук. Я прикрыл глаза, сосредоточился и стал выделять из него отдельные составляющие. Мужчины и женщины. Дети. Возраст в данном случае не имел никакого значения. Дети также были не более (или менее) предпочтительны, чем кто-либо другой.
Должен сказать, что цвета стали едва различимы. Равновесие практически восстановилось, и работа моя на некоторое время закончилась.
Двери распахнулись и те, кто ещё мог передвигаться на ногах, бросились врассыпную в разные стороны. Некоторые из них были целы и невредимы так же, как и тогда, когда улыбаясь, смотрели фотографии на стене и слушали воспоминания пожилой пары.
Большинство же были окровавлены и выглядели очень плохо. Значительная часть бежавших имела раны от укусов и зажимала руками те места, где отсутствовали большие куски плоти.
Я позволил им рассеяться и удрать в безопасное место. Меня они не видели, а так как небо опять стало серым, то и повода не было взяться за них снова.
Подождав, пока последний способный передвигаться самостоятельно выбежит наружу, я затоптал окурок и вошёл.
Старики так и остались на сцене. Женщина лежала на спине. Живот был разодран, и внутренности вывалились наружу, словно мусор из опрокинутого ведра. Одна из собак была рядом и, облизывая с морды кровь, жевала то, что, скорее всего, было печенью. По другую сторону от женщины находился её муж. Сильно искусанный, но живой. Рыдая над ней, он тряс её и кричал, чтобы она очнулась. Из его изуродованной голени торчала кость, и лоскуты бледной кожи свисали вниз, подобно лентам, украшавшим стены и потолок.
