Его кожа испещрена кровавыми порезами. Я лью воду ему на живот, но не для того, чтобы принести облегчение, а чтобы смыть кровь, так чтобы были видны слова.
Если бы у меня было больше времени (или мужества), я бы вырезала изображение дочери у него на лбу, чтобы он видел её в своём отражении до конца дней.
Кажется, он в отключке. Я проверяю и убеждаюсь, что он ещё жив. Знаю, что ни один порез или ожог не был достаточно опасным.
Он не мёртв. Он просто отрубился.
Я не трогаю его, так как не знаю, что с ним делать. Я просто хочу покончить с этим!
Знаю, что попаду в тюрьму за то, что делаю, но мне плевать. Это единственный метод узнать, как вернуть мою Ребекку.
Однако пока он не срабатывает.
Ставлю на плиту чайник, чтобы вскипятить воду для чая. Слышу снова его стоны; думаю, он очнулся. Я слегка смещаю скотч так, чтобы он мог дышать. Делаю это не из сочувствия, а просто, что он не сдох от удушья.
— Помогите…— раздаётся стон, от которого у меня стынет кровь в жилах. — Ожоги… они так болят. Пожалуйста, сделайте что-нибудь.
Что-нибудь сделать? Что бы мне хотелось сделать, так это швырнуть горячую грелку ему на живот.
— Можем прямо сейчас это прекратить, — говорю я. — Не заставляй меня продолжать.
Я близка к тому, чтобы зареветь и ненавижу себя за это. Он не стоит и слезинки. Он ведь будет думать, что я плачу из-за него.
Он пробует новый подход. Надувая щёки, он выплёвывает в меня слова, исказив лицо в безумной гримасе.
— Тронешь меня ещё раз, и я убью тебя и твоего сраного ребёнка!
Изо рта у него вылетают брызги слюны вместе с рвотой.
— Слышишь, ты? — орёт он. — Я живьём сдеру с неё её вонючую кожу!
— Снимешь с неё кожу живьём?
Он затыкает рот, возможно, поняв, что говорит лишнее, быть может, задумавшись, не заронит ли он мне в голову несколько новых идей.
Однако я не собираюсь сдирать с него кожу. Это, может, и заманчиво, но у меня не хватит смелости сделать что-либо подобное.
— Что ты с ней делал? — шепчу я. — Ты… трогал её?
У него вспыхивают щёки, а лоб покрывается каплями пота; он мотает головой. И вдруг я догадываюсь, что он с ней сделал. Пожалуй, я знала это всегда, но теперь вижу в его глазах, и понимаю, что выжженная на животе надпись соответствует истине.
Я беру метлу за черенок и сую её веником в пылающие угли; связанные прутья нагреваются докрасна и начинают трещать и постреливать.
— Что ты делаешь? — спрашивает он, вздрагивая от боли. Ему не видно моих движений, а я не собираюсь ничего объяснять.
