Третий же сокровенный поклон до земли он сотворил перед дверью дома святой Анны, ее матери, куда она была отведена в своем горе. Сие сделал он, благодаря и вверяя себя ее милосердию и материнской сладостности, с благоговейными словами: «О clemens, о pia, о dulcis virgo Maria!»[82][83], и умоляя ее, чтобы она приняла его бедствующую душу в последнем пути, была бы ее защитницей от злобных врагов и провожатой через небесные врата в вечное блаженство.
Глава XIV
О полезной добродетели, именуемой молчанием
В своем сокровенном Служитель испытывал влечение к тому, чтобы прийти к доброму умиротворению своего сердца. И он полагал, что для этого ему потребно молчание. Посему он так хранил свои уста, что в течение целых XXX лет ни разу не нарушил молчания за трапезой, за исключением одного только случая: оно его оставило, когда он вкупе со многими братьями направлялся с капитула[84] и они вкушали на корабле.
Дабы лучше обуздать свой язык и не слишком много болтать, он в своем размышлении обращался к трем учителям, без особого разрешения которых не желал говорить. То были милые святые: отец наш святой Доминик, святой Арсений и святой Бернард[85]. Собираясь открыть уста, он переходил в своем размышлении от одного к другому и, испрашивая позволения, говорил: «Jube domine benedicere!»[86][87] Коль скоро речь должна была прозвучать в надлежащее время и в подобающем месте, он получал соизволение от первого учителя. Если для речи не было внешнего повода, он получал позволение от второго. Если же она его внутренне не стесняла, то он имел, казалось ему, разрешение всех троих и только тогда заговаривал. Ну, а если этого не было, то он полагал, что ему лучше бы помолчать.
Когда его вызывали к воротам, он усердствовал в четырех вещах: во-первых, чтобы по-доброму принять каждого человека, затем, поскорей уладить с ним всякое дело, в-третьих, чтобы отпустить [его] утешенным, в-четвертых, чтобы вернуться к себе несмущенным.
Глава XV
Об истязании плоти
В молодости он имел весьма здоровое естество. Когда оно начало себя проявлять и он приметил, что сам себе становится в тягость, то это было для него горько и тяжко. Он выдумывал всякие хитрости и налагал на себя великую епитимью, чтобы суметь тело подчинить духу. Власяницу и железную цепь он носил довольно долгое время, пока не стал истекать кровью, и ему пришлось их отложить. Втайне он попросил изготовить себе нательную рубаху, а в нее вделать ремни
