Дмитрий Алексеевич, судя по выражению лица, украинского не знал. Но как музыкант прекрасно улавливал все варианты интонаций. Поэтому он мгновенно перестал и петь, и хлеб пилить. Наиль размешивал в чане тушенку и макароны огромной как-то отполированной палкой, похожей на обломок весла. Пахлавон на сером куске бархатистой, но твердой ткани аккуратно и медленно делил на одинаковые дольки помидоры и огурцы. Толян тонкой жердью ворошил угли под чаном, а Евгений на добротно сколоченном из свежих досок столе расставлял алюминиевые миски, деревянные ложки, фаянсовые блюдца для овощей и эмалированные кружки под чай.
– Я что могу поделать? – спросил я у всех. И все по очереди сказали: – Сиди пока. Успеешь ещё.
Тогда я тихонько ткнул локтем в бок Дмитрия Алексеевича и спросил его о том, чего именно о нем не мог толком понять. Про остальных в общих чертах, без деталей, было всё почти ясно. А про него никак не мог догадаться: что могло забросить человека из мук творчества в муки рядового чернорабочего.
– Дмитрий Алексеевич, а вас-то какая беда на берег Оки заслала? Лодки латать, да весла чинить. Вы, по-моему, член Союза композиторов СССР, автор многих солидных произведений. Мне тут шепнули, что вы заслуженный деятель искусств РСФСР. Вы что, убили какого-нибудь лажового валторниста из оркестра и теперь прячетесь?
Композитор засмеялся. Он похлопал меня по плечу. Поднялся и, слегка виляя, пошел к столу, понес хлеб. Но перед этим постоял надо мной, глядя мне в глаза. Похоже, что в глазах моих он не увидел ничего плохого и прошептал.
– Давай поедим, потом отойдем в сторонку, постелим себе там, ляжем и я тебе, ладно, расскажу, что, как и почему. Пойдет?
Я кивнул и задумался о том, из чего делать себе постель. Кроме портфеля, который годится только как подушка, у меня ничего не было. Ладно, лягу в брюках, да в майке. Тепло ночью пока.
В этом месте я мысль развивать прекратил. Потому как Евгений позвал всех садиться ужинать. Сели. На меня была готова порция. Рядом с миской, из которой неповторимо пахло хорошей тушенкой, стояло блюдце с огурцами и помидорами, а рядом – хорошо заваренный чай в большой кружке. Посреди стола в пустых банках от тушенки белели соль и сахар. Ели молча и быстро. И после чая, когда Пахлавон с Толяном пошли мыть посуду в реке, композитор подошел, взял меня как ребенка за руку и повел вверх, к откосу. Под мышкой он держал два белых толстых свертка.
– Это постели. Тебе и мне, – объяснил он.
