— Вон папка! Папка едет! — закричала Надюшка и наступила мне на ногу — на белый носочек и на поджившую ссадину под ним.
Мы разминулись с гремящим от скорости КамАЗом, дядя Вася промелькнул в кабине, похожий на утиную ножку, узнал нас и просигналил.
Посадки сменились кудрявыми полями с ровно-белыми цветочками, над полями слоилась и диффузировала какая-то голубоватая атмосфера.
— Ах, глянь-ка! Дрын, что ж это есть? — спросила бабушка.
— Да опять газопровод прорвало.
— Фу! — Надюшка зажала нос, и Нюра наморщилась.
— Пропала гречиха!
— Что ей будет? Каждый год аварии, как газ провели. На Воронеж пошло.
— То-то пчела мрет и мрет. Три семьи перемерли с весны — потравили всё, поудобряли.
— Да твоя пчела сюда не ходит.
— Моя везде ходит. Мои пчелы сильные, кавказские, еще отец с Грузии выписывал. Это твои на лету дохнут.
— Да чьи у меня пчелы? Твои же! Ты, баб Дунь, не заливай. Кто мне на развод дал — ты и дала.
— А чья у тебя такая мелкота была, когда тот год качали? Моя пчела светлая, крупнишшая, а твои меленькие, со спичечную головку, чернушки какие-то.
— Да и у тебя не с палец.
— Твои и гудят-то шепотком, а мои басом.
Про дрыновских пчел бабушка и сказала шепотком, а про своих — басом.
Дядя Виталик плюнул в окно и спросил:
— Что, Казаковых-то малый много накачал?
— И! Много! Фляг двадцать будет.
— Брешет бабка, брешет, — сказала Надюшка, — у Казаковых и медогонка в амшанике недустанная стоит, куры всю уделали.
— И что ты у них в амшанике забыла, никак нестись лазила? — спросила бабушка, и Надюшка снова закудахтала, отлипла коленкой и натянула на нее уже смявшуюся обмякшую юбку.
И снова все засмеялись, и “Москвич” подпрыгнул на кем-то потерянной железяке.
— Митька-то ихний, как пчеловодом был, всю пчелу переморил, — продолжала бабушка про Казаковых. — И рассчитываться пришел. Теперь что же, ему директор совхоза говорит: “Не отпущу, пока племя мне не восстановишь”. А он что сделал? Пошел к врачу, и дали ему справку про опухоль — что больной он. И рассчитался.
— Митька опух! Пивка перепился, — сказала Надюшка.
— Небось врачу поднесли — вот и опух-лопух.
Нюрка дремала, уткнувшись головой в отцовский пиджак. От пиджака пахло соляркой и прохладой. Когда на ухабах мое ухо почти касалось Нюриного облупленного плеча, эти запахи наплывали и на несколько секунд вызывали головокружение, но потом опять начинался зной.
— Надьк, это ты кудахчешь, — сказал дядя Виталик, — а бабка Дунька все рычала, да мычала, да хрюкала. Может, и сейчас продолжает, — на мотанье-то не ходишь еще?
