Пауза, затем:
— Они священные?
— Нет, это никотин, — ответил я, — эрзац божественности.
Снова пауза.
— Только, пожалуйста, не проси меня перевести „эрзац”.
— Не буду. Я порой испытываю то же самое, когда танцую.
— Это скоро пройдет.
— Теперь прочитайте свое стихотворение.
У меня родилась идея.
— Подожди-ка минутку, — сказал я, — у меня есть кое-что получше.
Я встал, порылся в записных книжках и снова сел рядом с ней.
— Это первые три главы из книги Экклезиаста, -объяснил я. — Тут много общего с вашими священными книгами.
Я начал читать.
Я успел прочитать всего одиннадцать строф, когда она воскликнула:
— Не надо это читать! Лучше прочитайте что-нибудь свое!
Я остановился и бросил записную книжку на столик, стоявший неподалеку. Бракса дрожала, но не так, как в тот день, когда она исполняла танец ветра, будто молча содрогалась от сдерживаемых рыданий. Сигарету она держала неумело, как карандаш. Я неуклюже обнял ее за плечи...
— Он такой печальный, — сказала она, — как и все остальные.
Я порылся в памяти и любовно сделал импровизированный пересказ с немецкого на марсианский стихотворения об испанской танцовщице. Я подумал, что оно должно ей понравиться. Так и оказалось.
— О-о... — сказала она. — Это вы написали?
— Нет. Это написано поэтом, более талантливым, чем я.
— Я вам не верю. Это написали вы.
— Это написал человек по имени Рильке.
— Но вы перевели его на мой язык. Зажгите спичку, чтобы я увидела, как она танцевала.
— „Пламя вечности”, — задумчиво произнесла Бракса, — и она затоптала его своими „маленькими ножками”. Хотела бы и я так танцевать.
— Да ты лучше любой цыганки, — засмеялся я, задувая спичку.
— Нет, я бы так не смогла. Хотите, я вам станцую?
— Нет, — сказал я. — Ложись лучше спать.
Она улыбнулась, и не успел я глазом моргнуть, как она расстегнула пряжку на плече.
И все упало.
Я сглотнул. С трудом.
— Хорошо, — сказала она.
И я ее поцеловал, а дуновение воздуха от падающей одежды погасило светильник.
III
Дни были, как листья у Шелли: желтые, красные, коричневые, бешено кружащиеся в ярких порывах западного ветра. Они вихрем неслись мимо меня кадрами микрофильма. Почти все книги были уже отсняты. Ученым понадобится не один год, чтобы изучить их и оценить по достоинству. Весь Марс лежал у меня в столе.
Экклезиаст, которого я раз десять бросал и к которому столько же раз возвращался, был почти готов заговорить на Священном Языке.
Я насвистывал, когда находился вне храма. Я накропал кучу виршей, которых раньше постыдился бы. Вечерами мы с Браксой бродили по дюнам или поднимались в горы. Иногда она танцевала для меня, а я читал что-нибудь длинное, написанное гекзаметром. Она по-прежнему думала, что я — Рильке, да я и сам почти поверил в это. Вот я в замке Дуино, пишу „Дуинские Элегии”:
