Краснов положил письмо на колени, закрыл глаза и представил себе лицо Константина Волкова. Он никогда не встречался с ним вживую, но видел его на фотографиях и несколько раз говорил с ним по телефону. Голос Константина Семеновича соединился в воображении Николая с его портретом. Пожилой профессор казался ему человеком добрым, веселым, доброжелательным… интеллигентным. Более того, он сам читал его монографии о Цветаевой, Гумилеве, Ахматовой…, изданных в 2000-х годах. Николай был не в силах представить, что этот человек мог достать лист бумаги, запереть дверь своего кабинета и в тишине спящего дома писать подобную анонимку… не мог называть Цветаеву и Бодлера поэтами, способными навредить советскому обществу… Но факт оставался фактом. Это был его почерк. Это он написал бумагу то ли в обком партии, то ли в институтскую парторганизацию. Скорее всего, участь этого аспиранта Веселова была совсем невеселой. Да и его руководителю наверняка досталось. Краснову захотелось узнать поподробнее об этих людях. Он достал блокнот, записал имена и фамилии.
Затем он развернул ту стопку бумаг, которая выпала из «Москва – Петушки». Он прочитал в квартире писателя только первый лист, а там было еще страниц семь-восемь. Почти все эти листы, датированные 1936 и 1937 годами, были испещрены каллиграфическим почерком Семена Волкова. Обращался он в основном к некоему Михаилу Ивановичу Пугачеву, который, совершенно очевидно, не разделял рвения комиссара по культуре. Его два ответных письма тоже были вложены в эту стопку. Из писем Краснов понял, что Михаил Иванович занимал высокую должность в Комитете по делам искусств и был непосредственным начальником Волкова-старшего. Видимо, Пугачев был из интеллигенции – до революции студент или даже преподаватель одного из университетов или институтов Санкт-Петербурга – историк или искусствовед. В каждом ответном письме он настоятельно просил Волкова не принимать скоропалительных решений и не заниматься самодеятельностью. Многие церкви, которые он сносил, руководствуясь субъективным заключением, представляли собой редчайшие памятники русского зодчества и должны были сохраниться ради истории, ради будущего, ради развития в советском человеке чувства прекрасного.
Волков возражал, утверждая, что достойные внимания памятники архитектуры он оставляет для потомков, а сносит лишь то, что можно назвать типизированными постройками. Кроме того, снова и снова доказывал благотворное влияние эстетики безобразного на нового человека, человека советской эпохи.
