Степан тоже кричал редко и всегда в непредсказуемый момент. Иногда он кричал во сне, а иногда — во время смешного фильма, вместо смеха. Не смеялся он никогда — ещё бы не хватало, говорила Вера, — но там, где другие смеются, он громко, протяжно вскрикивал и косился на гостей влажным глазом: ну как? Гости скоро привыкали, да и не так часто они приходили: на зимний парад да на весенний парад. Перед застольем принято было устраивать минуту молчания. После неё никто долго не знал, о чём вообще говорить. Говорить вообще не надо — мало ли, — да и писать тоже не обязательно. Я делаю это больше по инерции, когда нет никакой работы по дому.
Вера впервые с мужем заговорила о главном не сразу — через год, когда к нему приехал однополчанин.
Она сразу поняла, что однополчанин тоже из тех, потому что он шёл уверенно.
Он никогда раньше у них не был, но сразу нашёл дом, а ведь дом стоял в глубине улицы, пятый корпус семнадцатого микрорайона, и даже почта не всегда его находила. Он как будто почуял. Вообще мёртвые делали всё медленно, но уверенно. Они с мужем долго сидели на кухне, сначала молчали, потом стали петь песни, которых Вера тоже никогда не слышала: слова в них были такие, какие изобретают иногда дети на стадии первого лепета, не умея ещё назвать обычными словами свои необычные чувства. «Убыр», «актаган» — что-то такое, тюркское, как казалось Вере. Вера чувствовала в тюрках что-то юркое, словно они могли иногда ушмыгнуть и в смерть и что-то пронюхать про неё. Они были сами довольно к ней близко. Но и Вера ведь кое-что понимала, и потому, может быть, сумела приманить обратно мужа.
Она тоже была не совсем однородная, а как бы серединка на половинку — Вера, а при этом и Фомина, то есть дочь неверного. Иначе муж не вернулся бы к ней — нет смысла возвращаться к человеку, который не понимает.
В остальном он ничем не отличался, словно и до войны тяготел к неживым, но тогда у него была как бы мания — он всё починял, а если не ломалось, то разбирал и собирал. Таких называли рукастыми, и в самом деле они всё умели. Теперь же у него было не допроситься, чтобы он поправил забор в палисаднике или починил водопровод. «Зачем, — говорил он с беспомощной улыбкой, — ведь и так хорошо».
Вера скоро поняла, что так действительно было хорошо, по крайней мере для него: пошатнувшийся забор был ближе к своему идеальному, совершенному состоянию, и водопровода ведь, в конце концов, тоже не будет, то есть воду не надо будет никуда проводить — она будет везде. И Вера смирилась или научилась кое-что делать сама. Да, а друг мужа прожил у них какое-то время в кухне на раскладушке, и Вера вдруг его попросила: «Ну расскажи хоть ты про войну». Он посмотрел на неё с неожиданным интересом. «Про что именно?» — спросил он. «Ну, как там…» — «Да едят всё время, — ответил он. — Всё время едят. Сидишь иногда, смотришь — нормальный человек, но всё время что-то глодает». Вот тут Вере стало не по себе, но потом она подумала: между боями что же ещё делать?
