Зато очень много стало вдруг детей: в войну они сидели тихо, а тут бегали, кричали, играли в войну.
К Степану их тянуло необыкновенно, словно они в нём чувствовали родного. Он делал им странные игрушки — то вырезал птицу с одним опять-таки крылом, словно в смерти была какая-то половинчатость, то лепил лошадь с пятью ногами. Они в эти игрушки не играли, потому что игрушки были не для того. Но детям нравилось на бегу вдруг притулиться к Степану, который сидел на лавке у дома, подставив солнцу лицо. Война кончилась весной, как всегда, и солнца было много. «Дядя Степан, — кричали дети, — расскажи про войну!» — «Бах, бах», — говорил Степан. «А дальше?» — «Дальше я ничего не помню». Они смеялись и убегали, потом опять прибегали к нему греться.
По ночам Степан ходил: нормальные мужики после этого дела засыпают, а он, наоборот, словно набирался энергии, потому что это дело тоже близко к смерти, и он как будто заряжался.
Долго ходил под луной и как будто тоже грелся, иногда отвязывал собаку и шёл бродить с ней. Так они ходили вдвоём, мёртвый человек и его сторож, и улица перед ними выстилалась гладко, даже пыль как будто укладывалась спать. Шли под луной, осеребрённые, такие довольные, что хотелось завидовать. «Нет, я тебе не завидую, Вера», — говорила соседка, Анна, всегда норовившая сказать гадость. Её муж не вернулся, зато к ней ходил народный заседатель. Заседатель был приземист, с головой, словно всегда втянутой в плечи, будто что-то такое знал.
И он со Степаном переглядывался, будто оба они что-то такое знали. Но заседатель был живой, при всей своей полноте он не производил впечатления прочности.
Уюта — да, а прочности — нет, но ведь уют и есть непрочность: сейчас хорошо, а через минуту все разнесёт. Он был живой, живчик, и потому в любви от него толку было мало. Степан же, наоборот, после войны в любви стал изумительный, он делал это так, как никогда никто. Обычный мужик старается кончить, торопится, Степан же как будто уже кончил вообще всё и никуда не торопился, просто грелся об Веру, как об смерть, и насыщался неторопливо. До войны у Степана с Верой детей не было, а тут сразу появился, но только один, потому что и хватит.
Странный это был мальчик, но странный лишь на посторонний взгляд. Он всегда был очень тихий, даже в младенчестве почти не кричал, а вёл себя всё время так, будто всё уже знал и только получал подтверждения. Вера отдала его в сад, и там все его слушались, хотя он ничего не говорил.
