Он только представил себе сумасшедшую неразбериху: поток раненых, необорудованное помещение и горстку врачей, сестер и санитаров, которые сейчас рассеяны по полю, запахи крови, йода, карболки, крики, глаза умирающих, нечеловеческую усталость. Только представил себе все это и тут же замахал головой, отгоняя то, отчего загодя начинало тошнить и сводило мышцы рук .
Он прикрыл веки, смутно надеясь, что вернутся хотя бы те тягучие, томительные, но тихие сны с ледяной рекой и болезнью.
Сны не возвращались. Вместо них припомнилась сама эта болезнь, пережитая в детстве. Вспомнилась гражданская война, местечко, только что разграбленное одной бандой и покорно ожидающее следующую.
А он лежит в жару и не может пошевелиться. Бредит.
Вокруг в душной темноте сменяются встревоженные лица: мать, отец, брат, дядя, бабушка.
Гришин почувствовал такое одиночество, какого не испытывал никогда прежде.
— Курка-аа! Живо-о-ой ! - крикнул он в темноту.
Казалось, что, если Курка не откликнется, - это будет как смерть. Смерть ведь и есть полное одиночество.
Курка не ответил. Отовсюду слышалось хлюпанье сапог, вытягиваемых из грязи.
И вдруг в один миг - это так показалось, что в один миг, - все изменилось. Шаги стали отчетливыми , почти звонкими. Он не сразу сообразил, что теперь онп на самом деле миновали границу рейха и вступил и на одну из немецких военных автострад, протянутых к нашей стране. Понял, что окончилась та, трехлетняя часть войны и начался последний переход.
За спиной поднялся краешек солнца, и вперед, на запад, сквозь туман легли длинные тени, размытые туманом. Гришин еще раз позвал Курку, но тот не отозвался, исчез, как и тысячи других, с кем на жизнь и на смерть война связывала его, чтобы сразу же разлучить. Впереди, в красноватом свете, виднелись холмы и церкви города. А там Тарнополь, еще сотня кидометров - и Польша, а еще дальше, но уже достижимо, немецкая земля, откуда выполз весь этот ужас.
Вдруг ему показалось, что все то, что было в жизни - было, но не должно, н е смело быть, - потонуло в этом последнем грязевом море.
Очень близко послышались редкие, потом все более частые выстрелы. Гришин ускорил шаги. Надо было торопиться, разворачивать госпиталь. Он бежал, и мешок с медикаментами бился о спину.
КОЛЬЦО
Операционная разместилась в тесном, низком зальце с заложенными кирпичом сводчатыми окнами. Бодее удобного помещения в этом полуразрушенном Бернардинском монастыре не отыскадось. Тут стояли - тесно, почти вплотную - два дощатых стола, прикрытых клеенкой, с которой стекада кровь. Работая, Гришин то и дело стал кивался спиной с другим хирургом, Шмукликом, здешним жителем, добровольно пришедшим, чтобы помочь немногим госпитальным врачам. Каждый раз при таких столкновениях они оба вежливо извинялись, хотя работа была изнуряюще трудная и нервы взвинчены до предела. Звуки боя почти не доносились - и из-за того, что стены монастыря были очень толсты, и оттого, главное, что сражение откатилось на запад, к Черняховцам. Работать приходилось при свете свечей, горевших в старинной люстре. Иногда расплавленный воск капал на руку и обжигал даже через перчатку . Гришин сквозь зубы чертыхался. На операционное поле ложились серые тени, и Гри шину то казалось, что он слепнет, то - что пролетают гигантские ночные бабочки, он едва удерживался, чтобы не отмахнуться о т них. Пахло горящим воском, йодоформом и еще - сыростью, тлением. Шмуклик снова задел Гришина рукой и вежливо извинился тихим, сдержанным голосом.
