Пробежка до укромной ложбинки, вниз по склону, и обратно, Вильяру здорово взбодрила. Теперь пора позаботиться о Нимрине. Вильяра знает и чувствует, как. Туда, куда она бегала, ему пока не надо. И с раной ничего не нужно делать. Только очень осторожно, под песенку, утоляющую боль, перевернуть его, пока не отлежал себе всё. Убедиться, что от перемены положения не стало хуже. Растереть руки и ноги, расчесать гребешком волосы — удивительно всё-таки, почему у него зимой не растёт подшерсток? Вильяра гладит и перебирает жёсткие чёрные пряди, поёт не умолкая. А ему больно, даже сквозь забытьё — слёзы из-под закрытых век, кожа в испарине. Ещё он мёрзнет, несмотря на согревающую ворожбу Латиры, и это ему совершенно не на пользу. Увы, либо тепло жилых покоев, либо сила Камня. Сила для исцеления, конечно, важнее…
— Старый, ты греешь Нимрина, как охотника, а надо больше. Надо сделать ему жарко, по-летнему.
— Как скажешь, о мудрая Вильяра. Может, в иглу его? Изнанкой сна, чтобы не тащить через вход?
Ну, да: лаз в иглу узкий, двойным коленом, для тепла. Но тепло там относительное: чуть перегреешь, и стены потекут. Однако можно зачаровать их от таянья. Так и Камень будет достаточно близко, и раненый — в уютном логове. Решили, сделали.
А Нимрин, между тем, начал хрипеть, потом корчиться и кашлять, выхаркивая чёрные сгустки. Сообразно ходу исцеления, но как же, щурова сыть, тяжело и мучительно! Вильяра бережно приподнимала его, поддерживала, гладила по здоровой стороне спины, а над больной вновь и вновь ворожила: вытягивала, выводила наружу лишнее, больное, мёртвое, что не отошло сразу после ранения. С такой помощью — чуточку быстрее и легче, чем самому. Но всё равно промаялись до рассвета, с рассвета — до полудня, с полудня — до темноты. Вильяра лишь ненадолго позволяла Латире подменить себя, грызла что-то съестное, не чувствуя вкуса, дышала морозом для бодрости, стояла у Камня и возвращалась.
Лишь когда отсветы пламени на снежных стенах стали ярче сумеречной синевы, раненый очнулся. Мудрая, в очередной раз укладывая и укутывая тело, обмякшее после приступа кашля, встретила измученный, но вполне осмысленный взгляд. Даром, что от слабости глаза у Нимрина едва открывались — он ещё и руку её поймал, поцеловал в ладонь. Исчерпал этим свою способность шевелиться, говорить даже не пробовал, однако остался в сознании. Морщился от боли на каждом вздохе, но ни единого стона, и слёзы больше не текли. Живучий, сильный, упрямый. Выжил и будет жить, знахаркина дочь перестала в этом сомневаться. Будет ли здоров, не перекосит ли спину горбом — пока не ясно. Но Вильяра сделает всё, от неё зависящее. В следующий раз будет перекладывать — обязательно разденет, проверит, что там и как с его раной.
