– Ладно, – багровая туча внезапно отступила и даже сквозь хмель пробился стыд. Нашел, с кем драться…
– Женек, а еще втащи ему, немчуре, чтоб знал, – подзуживал Заяц.
– Да пошел ты! – внезапно вырвалось у Соловьева. Он повернулся и направился в гальюн. Стало гадко и мерзко. Затошнило.
– Да чего ты, Женек… – поспешил следом хлеборез, доставая сигареты.
Лицо стоявшего дневального побелело, он медленно согнулся, держась за живот, и тихо поскуливая от боли, так же медленно присел на корточки. Завалился на бок. Звякнул о бетонный пол прицепленный к ремню штык-нож.
* * *
– Жить будет. Но инвалидом. Селезенку парню пришлось удалить, – строго сказал в госпитале ротному усталый хирург.
* * *
– Пора, – повторяет командир и кивает мне. – Пойдем, народ уже собрался.
Показательный суд проходит в клубе части. Прокурор, адвокат. Справа у сцены – скамья, где сидит Соловьев. Рядом конвоиры. Из своих, из части. Соловей тоже еще недавно был «своим». Был. Отныне он по одну сторону, а они – по другую.
«Встать. Суд идет!»
В первом ряду, между командиром полка и начмедом сидит мать, Надежда Викторовна Соловьева. У начмеда в ногах сумка-неотложка, в руке склянка с нашатырем. Евгений – единственный сын. Отца у Соловья нет. Что ж ты наделал, сын?
Суд идет. Тишина и монотонный голос, зачитывающий материалы.
Как тяжелые камни, падают завершающие слова судьи:
– … и назначить наказание: лишение свободы сроком на четыре года с содержанием в колонии строго режима.
Закусив уголок носового платка, на Женю смотрит мать. Плечи ее трясутся, из глаз текут слезы. Она рыдает абсолютно беззвучно. Сил нет.
– Соловьев, хотите ли вы что-нибудь сказать?
Соловей встает. Безошибочно находит взглядом забившегося в тень Боркаса. Тот отвернулся в сторону, едва мазнув глазами в сторону бывшего товарища. Секунду Евгений смотрит на него. «Смолчал, тряпка. Ведь рядом стоял, подзуживал, а теперь в сторонку. Но нет, все правильно, бил-то я. А этот… да черт с ним, пусть трясется, слизняк». Он отворачивается в сторону.
– Мужики, – голос скрипит, срывается, Соловей откашливается. – Не попадайте туда, в тюрьму. Там плохо. Очень. Пацану этому скажите, сможет, пусть простит меня. А я – дурак…
Соловей опускается на скамью. Суд окончен.
Под окнами взревывает, прогревается мощный ураловский движок. Ехать аж в Симферополь. В СИЗО.
