— Че стряслось?
— Гришка Подрез лошадью затоптал, руку покалечил….
— От сволочь! Где он?
— К тюрьме поскакал….
— Ну я ему покажу, как людей топтать!
Он сбегал в избу за пищалью, вскочил на неоседланного коня и ринулся к тюрьме.
Но от увиденного у тюремного двора пыл его угас. Подрез рубил саблей столб ворот и орал:
— Отворяй, Тришка! Выпускай Устинью!..
Жданин бился в ворота плечом, а Кутуганка встал на лошадь, чтоб с нее перелезть через острог, но свалился на землю, вскочил, ощерился злобно и закричал:
— Огонь надо!.. Жечь надо!..
Водопьян развернул коня и поскакал к воеводским хоромам.
— Гришка Подрез на тюремный двор напал с ярыжками! — крикнул он вышедшему на его зов Щербатому. — Сжечь хотят!..
— Кличь от ворот всех караульных, мы щас будем!
Когда воевода, вооруженный саблей и пистолем, со своими холопами Вторушкой Савельевым, Аниской Григорьевым и Федькой Ворониным прибежали к тюремному двору, там уже стояли с пищалями наизготовку караульные казаки во главе с десятником Постником Москвитиным. Тот уговаривал Подреза:
— Гришка, не твори дурна, бросай саблю, Христом богом прошу!..
— Что его просить, вяжите его! — приказал запыхавшийся Щербатый.
— Это что за чертушко притопал?.. Воеводишко драный, клал я на тебя!..
— А вот этого не хошь! — Щербатый выстрелил из пистоля. Пуля ударила в столб над головой Григория. Он слегка присел и закрутил перед собой саблей.
— Брось саблю, ино велю из пищалей палить! Ну!
Затравленным волком Григорий завертел головой и в сердцах кинул саблю на землю:
— Твоя взяла, выбл…док! Все одно я с тобой поквитаюсь, пожалеешь!..
Казаки скрутили Григорию руки за спиной. Остяки, видя такое, потихоньку пошли в сторону, уводя коней под уздцы. Их никто не держал.
Щербатый подошел к протрезвевшему вмиг Жданину и встряхнул его за ворот кафтана:
— А ты какого с ним стакался!
— Прости, Осип Иваныч, пьяным обычаем!.. Проигрался бесу!
— Не заигрывайся!
Щербатый ударил Жданина кулаком по бороде, и тот кубарем покатился по земле.
Григория же заковали в железа и кинули в темницу.
На Семён-день небо дышало солнечной благодатью, погружая город в тепло и приятную сухость — начиналось бабье лето. Начиналось хорошо, обещая теплую осень и незлую зиму. По воздуху плавали золотистые паутинки, улетали за Тоянов зимний городок, за Томь-реку, где в прибрежном урмане в яркой зелени елей и сосен радовали глаз охряные облачки берёз и рдяный багрец осин.
Семён-Летопроводец день радостный, веселый, но и хлопотливый, особливо для баб. И праздничный стол накрыть надо успеть и кроены заправить, и новый огонь поддержать. Однако и у мужиков дел хватало. Еще с вечера отец Фёдора Пущина, Иван, погасил в печи старый огонь и, зажав между ладонями заостренную сухую палочку, вставил ее в дырку березовой плашки, обложил трутом и стал добывать новый огонь. Палочка то и дело выскальзывала из заскорузлых его пальцев, он кряхтел: «Старость — не радость!», но до полуночи новый огонь добыл-таки. И с утра разожженная сим огнем печь радостно гудела, набирала в свое большое глиняное тело жар, чтобы затем принять на горячий под праздничную стряпню.
