Подняв взгляд, я увидел прямо перед собой полицейского. Я знал его: это был отец Ричи Петерсена, парня постарше, который лупил меня при каждом удобном случае. Петерсен-старший неподвижно стоял напротив, и в его глазах отчего-то плескался суеверный страх и ужас, словно бы он увидел перед собой привидение.
Почему?.. Что здесь случилось?.. Ничего не понимая, я переводил взгляд с одного полицейского на другого. У Петерсена-старшего в руках вдруг оказался прозрачный пакет, в котором лежал чей-то окровавленный перочинный нож. Он принялся тыкать этим пакетом в меня, при этом его рот беззвучно открывался. По артикуляции его рта я понял, что он кричит: это ты, это всё ты, это твой нож, твоя работа!
Кто-то из полицейских забрал пакет у него из рук. Кажется, меня все о чем-то спрашивали. Я поворачивался вокруг и видел беззвучно раскрывающиеся рты. Я ничего не понимал и ничего не мог ответить. А потом всё вокруг исчезло в белой пелене…
Очнулся я в больничной палате. Первое время я ничего не понимал, никого не слышал и ничего не мог спросить, но со временем стал приходить в себя и даже кое-что вспомнил. Точнее, я вспомнил о себе все, но только до той страшной ночи – вот эти воспоминания полностью стерлись из моей детской памяти, оборвались, как струны скрипки Ингрид… До сегодняшнего дня.
А тогда я вспомнил девочку Ингрид, и то, что она мне нравилась, но она отчего-то ни разу не пришла ко мне. Впрочем, ко мне приходила только мать, да и то лишь изредка. А вот Петерсен-старший стал приходить чуть ли не ежедневно. Он о чем-то постоянно и настойчиво спрашивал меня, и даже писал что-то на листиках бумаги и давал мне прочесть, но я в то время и читать-то ещё не умел. А слух и голос я потерял полностью.
Я долго лежал в той клинике, меня там все жалели и любили. Не знаю, почему, но я отчего-то часто беспричинно плакал, словно девчонка – как ни странно, но впоследствии это я напрочь забыл.
Вскоре ко мне стала приходить учительница, обучавшая языку жестов и грамоте. С её помощью Петерсен-старший с новой силой принялся расспрашивать меня: почему на моем перочинном ноже и скрипке Ингрид оказались следы моих пальцев и крови, и что я сделал с девочкой. Я же ничего не мог объяснить – повторяю, мои воспоминания о той ночи оборвались, как струны скрипки Ингрид.
Уже гораздо позже мать отдала меня в пансионат для глухонемых детей, там я проучился пять лет. А затем речь и слух вернулись ко мне, вот просто взяли и вернулись, словно по щелчку пальцев. Мои друзья из пансионата дружно завидовали мне и просили их не забывать, когда я уходил оттуда, чтобы вернуться в обычную школу.
