Однажды, это было незадолго до свадьбы, обнимая, я спрашивал Ксюшу:
– Ксюш, есть ли в тебе хоть какая-нибудь боль?
И уже думал про себя, что только она дает глубину, только она придает смысл. И Ксюша поняла мой вопрос, потому что она сжалась в моих руках и промолчала. И я понял, что боль была. И как понял я потом, это и была ее нелюбовь к матери. Нелюбовь, которую она стыдилась, ненавидела ее в себе, а побороть не могла. От чего еще сильнее злилась на себя и отдалялась от матери.
Зная все это, я демонстративно, специально для Ксюши обнимал тетю Аню, дарил ей подарки на праздники, хвалил ее стряпню, ставил Ксюше в укор, что мать проворней по хозяйству, чем она. А тетя Аня, в свою очередь, веря в искренность моего расположения, любила меня в ответ, носила мне пышную выпечку, звала меня – то «сыночком», то «Мишенькой».
Уже намного позже я читал в ее дневнике о родителях:
«Мама с папой слишком сильно любят друг друга. Папа любит настолько, что считает, что маме достаточно одной его любви. А мама любит настолько, что ничего от него не требует. Потому и живем мы бедно. Нет у нас достатка. Понимают ли они почему? А мы с Леной и плод и заложники этой любви».
Ксюша, вообще, очень страдала от их бедности. Но она страдала не от отсутствия дорогих вещей или изысканных кушаний, каникул в жарких странах. Нет, для нее их бедность была еще одним подтверждением ее ущербности, неполноценности ее семьи.
Я бы хотел объяснить ей, что бедность идет изнутри. Что она сама должна избавиться от нее. Что бедность живет не в пустом кошельке, а во взгляде, в осанке… Как бы неприятно не было это признать, но у Лены комплекса бедности нет, она не вызывает жалости. Может от того, она так просто приняла новую жизнь в достатке. Но у меня не было цели облегчить Ксюше жизнь, даже советом.
Так вот, мы поженились, и Ксюша пересекла лестничную площадку с чемоданом. Она вошла в мою жизнь тихо, скромно, даже деликатно. Не сдвинула с места ни одной моей вещи, только рядом положила свои. Она ненавязчиво превратила кухню в свои владения. Она с восторгом и благодарностью принимала мои ночные ласки. А я все никак не мог ее полюбить. Я уже вполне осознал, что она теперь моя навсегда. Я начинал к ней привыкать, ценить наш семейный уют, видел бытовые преимущества женатой жизни перед холостой. Я был разный – то шутил с ней, садил к себе на колени, рассказывал, как прошел мой день, обещал золотые горы, то злословил о тех, кто ей дорог, да и о ней самой бывало, был груб и резок. А она была стабильна – тиха и спокойна, в основном грустна, в ответ на моменты моего расположения – светла.
