Вся вечеринка ножниц и расчесок на голове у клиента набирала оборотов, Лиза виртуозно вытанцовывала новый образ, взносив инструмент над завитыми локонами, и резкими движениями, будто отмеряя транспортиром, выпрямляла, по прямым углом, непослушные космы.
– Ну и ну! Талант на все руки твоя дочурка, Филя!, – изумлялся новоиспеченный Мирослав, смотря на дрожащий глаз девушки.
– А как ты хотел, вся в отца!
– Сейчас я н-нанесла краску, спустя 30, ой н-нет, 40 минут, нужно будет смыть, – запыхаясь тараторила Лиза.
– Спасибо, можешь идти, – Голденберг указал своим сверлящим взглядом на двери, в последний момент массивные очки спали на низ переносицы и мрачные зенки осветились полностью, они явно не желали лишних слов с уст дочери, – она единственная кому я могу доверять, – пробормотал отец, – больше никому.
– Вот такая вот была, быстро же дети растут, – заливался хохотом счастливый клиент вслед парикмахеру, – чудно-чудно.
– Зачем это тебе резко понадобился Валерьян?, – спросил Филипп.
– Хмпф, а ты слыхал что случилось с Глебом и Сеней?, – Герман приблизился вплотную, – наверняка слышал…
– Краем уха.
– И что Шуру ты поместил в клинику, чтобы не оставлять улик? Все ведь слышал, Филя.
– Да.
– И понимаешь, в моей системе никогда не было таких сбоев, а теперь благодаря каким-то театралам, случилась максимально форс-мажорная ситуация. И что? Предлагаешь оставить это без внимания? Предлагаешь стерпеть? Предлагаешь простить непослушное весло, что отказалось грести?
– Нет, Гера, просто интересуюсь. Ведь мир клином на них и не сошелся, почему самолично лезть туда?
– Я люблю испытывать эмоции, я питаюсь ими, страх, ненависть, любовь, удовлетворение, каждый раз когда я что-то чувствую, понимаю, день прожит не зря, – напористый, вычурно заботливый голос убаюкивал, – мне нравится терять, ненавидеть, любить. Ты умрешь – и я испытаю эмоцию, что напитает меня, я порадуюсь прошедшей минуте сладкой трапезы. Кисло-сладкая любовь, солоноватая горечь предательства, все имеет свой уникальный вкус. Да и знаешь, Филя, чисто человеческое любопытство дает о себе знать.
– Мне не хватало этого, – продюсер улыбнулся, – твоя напыщенность. Хах, сочту это за удобоваримый ответ. А вы, святой отец, чего молчите?
– Я вот думаю, зачем Герману все это? Он ведь точно не по воле Господней совершает все греховные деяния, – уложив волосы в удобный хвост рассуждал Иаков.
– Видите ли, эту историю Гера не любит вспоминать. Но так или иначе, она основополагающая в нашей истории. Вы когда-то задумывались, а почему он сел?
