Стас еле высвободился и спрятался от матушки в ванной. Сунул мокрую одежду в стиралку, поглазел на собственное отражение в забрызганном зубной пастой зеркале: воспаленные глаза, русые волосы, подсохшие уродливыми сосульками. И лицо его было серым, в тон толстовке. Как бетон. Как мрамор.
Вот бы и правда стать мрамором. Вот бы быть мрамором изначально и тогда, десять лет назад, пойти строго ко дну их мелкой-но-не-такой-уж-мелкой городской речки, не вызвав ни у кого соблазна спасти его. Но щуплый семилетний Стасик весил мало, выглядел жалко — как не пожалеть? Как не броситься следом?
Кто-то стал героем, спас ребенка. Но ребенок вырос, оставшись тощим, оставшись жалким. Оставшись таким же растерянным, как в момент, когда паром «Анна Ахматова» накренился и стряхнул его в холодную муть реки. Просто чуть попривыкшим к этому.
Стас заставил себя помыть руки. Фиолетовый брусок мылился плохо, уходил медленно, раздражал неимоверно. У матушки был еще ящик таких в кладовке, купленный с хорошей скидкой в одном из ее любимых интернет-магазинов.
На кухне надрывалась какая-то престарелая певица, и сейчас Стас был искренне благодарен ей: матушка не услышала, как открывается дверь ванной и щелкает выключатель, а значит, порция заботы вкупе с упреками откладывается на потом.
Оказавшись в комнате, он запер дверь на криво приколоченную щеколду. Матушка до сих пор за нее обижалась. «Что я там не видела? — возмущалась она. — Ну какие у тебя от меня могут быть секреты?»
Пару раз матушка даже срывала щеколду, но Стас отвечал на это игнорированием и демонстративной голодовкой, и, решив, что она и без щеколды довольно сильно проросла в своем сыночке, матушка на время отступила. Этот бой — бой за клочок личного пространства три на два метра, — был выигран, но война продолжалась: упреки в неблагодарности сыпались на Стаса вперемешку с актами материнской заботы и жертвенности. Хотя, с другой стороны, какая это война, когда из двух государств одно — агрессор, а второе начинает шевелиться, только когда войска противника подходят к столице? Вся прочая территория давно захвачена и аннексирована, и Стас как-то с этим смирился. А вот столицу — не трожь.
Ему нужно было пространство, чтобы лечь на пол и растянуться звездочкой, смотреть в надтреснутую побелку потолка, наблюдать, как из комнаты уходит день, как в ней располагается ночь, ждать, когда же добежит до конца время земное, когда через старый паркет, через ковер — и сквозь него самого — прорастет трава.
