Предвидя жизни торжество,
Предчувствуя ее дыханье,
Смех, восхищенье, ликованье,
Какими славит естество
Рождение себя в себе,
Я плод сгубил,
Что вызрел болью,
Бессонницей в трудах ночных...
Я искупил свое страданье,
Себя в себе я утаил,
И, с жизнью избежав свиданья,
Ее - собою заменил.
- Дай-ка гитару, - сказал Васька. - Лучше уж я! - и ахнул по струнам, так что каждый закуток в клубе откликнулся. - Может, и дурацкий у нас праздник, да другого не дадено.
Еще звон замереть не успел, а васькины крючковатые пальцы уже закрутили вихрь аккордов. И гитара сразу преобразилась: сделалась слабой, податливой вот возьмет и скрутит ей шею. Но странное дело, ей будто того и хотелось, такую вот власть над собою почувствовать. Раскатилась, рассыпалась. А Васька уже под нос засвистел, сигарету в угол рта затолкал - и ус у него задымился.
- Рука, жаль, не та. Вот если б под правую! - и снова - ax! - по всем струнам, будто сейчас на куски, как стаканом об стол, - и ноги сами собой такт выбивать стали. - Кто английский учил - уши закройте. Что с вас возьмешь, коль по-русски песен веселых не знаете!
Хорошо-то ведь как! - подумалось Лешке. - Вот как люди сидим, тепло и уютно. И клуб - как родной, и занавес такими ладными складками на пол стекает. А запел Васька "Битлзов". Слова тарабарские, но Лешка и не вникал. Какая разница, что там, в этих словах, говорится? Мелодии сами собой друг дружку сменяли. Промелькнула "Гасиенда", "Гел", "Вечер трудного дня". И словно бы паутина, так и эдак плети, а все над тобой, все тебя не касается. И только капли росы в узелках повисают. Будто невправду, будто придумали но чуть отмахни, обидно делается: потому что должно было быть, и просто тебя обманули! И странно ведь как, - под это плетенье уже само кружилось в лешкиной голове, - ведь есть на свете народы, которым все так просто дается. И все у них будто игра, и грусть как улыбка, и печаль словно радость. В чем же мы провинились? Почему во всем только предельную, надсадную ноту слышим? Чтоб уж под горло, взахлеб! Чтоб уж спел - и хребет поплам! А нет бы вот так же, играючи...
Лешка не выдержал, встал, спустился на две ступени со сцены - и снова увидел "Зимь".
- Прости меня, дурака. Я больше не буду.
Черты ее будто чуть-чуть изменились. Или угли-глаза остыли, или снежный пар твердеть начал? Холодно ей. И платок с головы ветром сдуло. Но крепится. Что, мол, поделаешь? И холод, и злоба - это пройдет. А ты полюби, вот, меня. Не жалей, а люби. Такую как есть... И увидишь - все образуется.
