В предбаннике стало теплей. Лед растаял и под ногами хлюпала жижа. Лешка снова залез на скамейку и, прыгая через ворохи роб, добрался в свой угол. Там уже сидел Майкл.
- Хреновая баня, - расправляя бинты и подпихивая под них вату, ворчал он. - В увольнение пустят - в городскую схожу.
- Там денег стоит.
- Черт с ними! Надо ж раз в год дерьмо с себя смыть. Лешка натянул рубаху, кальсоны, и только сейчас заметил, что сапоги куда-то пропали. Он заглянул под скамейку.
- Не твои? - взял первые попавшиеся Майкл.
- Нет.
- А ты примерь. Вроде, целые.
Дверь то и дело распахивалась, покрытые гусиной кожей по лужам топали голые парни, прыгали по скамейкам, чертыхались.
- Бабу бы! - снова рыкнул Юрка Попов.
- Так берешь или нет?
- Не мои! - с озлобление повторил Лешка.
- А ты ори громче! - бросил сапоги Майкл. - До казармы минут двадцать топать. Или как Зоя Космодемьянская хочешь?
На улице уже стояла третья рота, дожидалась своей очереди. А Сундук все не мог предбанник очистить, мотался туда и сюда, орал, грозил всем губой, что завтра подъем на час раньше устроит.
- Сволочи! - хрипел он. - У своих же воруете!
В предбаннике остался один Филька-студент, никак не мог отыскать сапоги.
- Через неделю найдешь! - кричали ему.
- Бери, что оставили.
А оставили ему два здоровенных "говноступа", как прокомментировал Юрка Попов, этак размер сорок пятый, у которых при каждом шаге раскрывались рваные пасти, словно у аллигаторов.
- Это тебе не книжки читать! - изголялся все тот же Юрка. - Здесь, брат, ловкость пальцев нужна! В войну не то было!
- Равняйсь, бляди! - вконец озверел Сундук. - Правое плечо вперед шагом а-арш! И снова по "Бабьей слободке":
Маруся - раз, два, три
- Калина черна моя!...
Помылись, словом.
А в части поджидало известие: Борьку в холодную посадили. Лешка думал, Петька наябедничал, но оказалось - другое. Борька в город решил идти... И ладно б как все, через дырку в заборе, - а то напялил шинель, вещички сложил - и прямо на КПП. Мол, обрыдло мне все, и катитесь вы все к такой-то вот матери! Дежурным как раз Мешков заступил. Ничего мужик. И всю борькину блажь в шутку хотел обратить: иди-ка ты, парень, проспись, пока начальство не видело... - А Борька его еще дальше послал, и тогда рукопашная получилась. Кто-то в штаб позвонил, и оттуда Мартынов примчался. Мол, что это ты, Теплицкий, буянишь? И Борька, будто бы, поначалу утих, объяснять что-то начал. Что, дескать, не хочет он больше в армии оставаться, и, если закон такой есть, пусть его лучше в тюрьму посадят. А Мартынов про долг и защиту отечества... А Борька: что не хочет он никого защищать, и что долг-то - почетный. А он весь этот почет н гробу видел. И тогда Мартынов его "мордой жидовской" назвал. И Борька ему в челюсть въехал. Говорят, полчаса зубами плевался... Но врут. Лешка Мартынова видел. Пластырь на щеку нашлепнул. А зубы как были - все на месте торчат. Только Борьку все равно упекли. И крепко. Теперь ему не губа, тут срок ему светит. Батя так и сказал: судить его, сволочь, будем. Под трибунал отдадим. Что на родное отечество руку поднял.
