Потом он задержался со мной еще на минуту под керосиновой лампой. Я думал, что должен сообщить ему, как я сказал матери о моем решении поступить в пансион. Но сейчас его занимало не это. Он придвинулся ко мне вместе со своим стулом. Разговаривали мы тихо, хотя мать еще не спала. Мы слышали, как она и Валли читают молитвы.
— Прошу тебя, друг мой, послушайся моего совета.
— Разве я не слушаюсь тебя всегда? — спросил я, чувствуя, что меня бросает то в жар, то в холод.
— А разве я не советовал тебе никогда не возражать?
— Нет, по-моему, нет, — ответил я, болван! — Ты никогда не говорил мне об этом.
— Вот видишь, — заметил отец и снова рассмеялся так же, как после обеда. Меня мороз пробрал по коже. — Я сказал тебе: не возражай, а ты первым делом возражаешь.
Я молчал.
— Мне хотелось бы, — продолжал отец, поглядев на меня более мягко и внимательно, взвешивая действие своих слов, — чтобы когда-нибудь ты стал моей опорой…
— Я ведь тоже стану врачом, папа? — Я подвинулся к нему.
— Конечно, — ответил он шепотом, с той загадочной улыбкой, про которую нельзя было сказать, что она сулит — доброе или злое, и слегка откинулся вместе со стулом, так что расстояние между нами осталось прежним. — Ты будешь моей опорой. Поэтому ты должен измениться. Слушай! И не возражай!
— Но ведь она называется пифагорова теорема, а не пифагоров…
— Треугольник, дрянной мальчишка! — гневно прервал меня отец и встал, прислушиваясь к монотонным голосам матери и Валли, доносившимся из-за двери. Они все еще продолжали читать молитвы. — Возражение за возражением!
Я нахмурился и сказал:
— Патер не рассердился.
— А я рассердился! — сказал он раздраженно и придвинулся ко мне. — Может быть, ты прав, может быть, и не прав. Если ты прав, радуйся, но не давай чувствовать своего превосходства людям, от которых ты в чем-нибудь зависишь, а мы все зависим друг от друга!
Этого я не понял.
— Если же ты не прав, тем более.
Я упрямо молчал.
— Так, прекрасно, — сказал отец. — Молчи. Продолжай молчать! Кто молчит — не грешит. Ты, верно, тоже молишься каждый вечер?
Я продолжал молчать.
— Прекрасно! — сказал отец. — А ты хранишь еще образок, который получил у паралитика в лечебнице для умалишенных в обмен на золотой?
Я остолбенел от удивления, но взял себя в руки и не проронил ни слова. Как мог он узнать об этом? Что за чудо? Неужели ему известно все? Мне не пришла в голову простая мысль, что золотой нашли на другой день в саду и что на шее у сумасшедшего не обнаружили образка.
