«Наталья Владимировна, на рынок шла». «Видать на рынок, вон и сумка рядом лежит».
– Жива? Звонили в «Скорую»? – Кислицын пробивался среди застывших, странно спокойных людей.
– Да мертва она, разве не видишь?
Антон видел, видел, как неестественно повернута голова, откинута в сторону, будто в немом укоре, видел багровое пятно на бежевом пальто, раскинутые крыльями руки.
– Надо вызывать «Скорую» и полицию. У кого-нибудь есть телефон? Телефон, – прокричал Антон.
Мужчина рванулся к подъезду, расталкивая статистов. Войлочные ботинки тормозили, цепляясь за дворовые выбоины.
– Что? Кто? – отец успел одеться, и сейчас стоял, прислонившись к стене, тяжело дыша.
– Какая-то Наталья Владимировна. Сбили у ворот.
– Насмерть?
Пока Антон набирал номера, диктовал адрес, успел заметить, как посерело, покрылось мертвенной дымкой, лицо родного человека.
– Папа, оставайся дома, ей уже не помочь. Оставайся, я все решу.
– Сынок, как же так?
– Оставайся, папа, я скоро буду. Ты лучше чайник поставь, мы ведь даже не завтракали.
Статисты так и стояли у ворот, но тело женщины кто-то укрыл ярким лоскутным одеялом.
«Пэчворк, – всплыло в памяти, – мама увлекалась».
Было что-то нелепое, невозможное во всей этой картине: будничные интонации соседей, весёлые лоскутки, собранные воедино, чтобы прикрыть смерть, ритмичный стук. Стук. Кислицын только теперь заметил, что у чёрного Nissan толпятся молодые люди. Они что-то кричат закрывшемуся от толпы водителю, арматурой разбивая автомобиль.
– Они же его убьют.
– А и правильно.
– Поделом ему.
– Человека жизни лишил, поганец, – дворовое собрание неожиданно засуетилось, зажестикулировало. Перекошенные, багровые лица, сжатые до белизны кулаки, разрубающие талый, весенний воздух.
Он рванулся к машине, рванулся изо всех сил, не замечая всхлипывающего войлока на ногах, не думая о том, как собирается остановить рассвирепевших подростков. «Остановить, – выталкивала кровь, – прекратить это безумие. Продержаться».
При его приближении подростки стихли, опустили самодельные биты.
– А что, им можно на своих иномарках людей давить?
– Это наш район. Будут тут всякие мажоры людей убивать, – но уже тихо, оправдываясь.
– Нельзя убивать, никому убивать нельзя. А если его покалечите, чем вы лучше? – Антон старался говорить тихо, успокаивая, уводя из кошмара лютующей ненависти.
– Знали пострадавшую? – Говорить, говорить, не умолкать.
– Видели, – мы же не из её дома, мы из общежития.
Общежитие, построенное когда-то для работников завода, превратилось в дом коммунальных квартир. Да и завод давно канул в лету. Комнатки приватизировали, покупали, продавали. Менялись жильцы, ветшало здание, осыпались стены, ржавели, приходили в негодность коммуникации, но что-то неуловимое, что витает в жилищах, так и не признанных своими, сохранялось. Как сохранялась и копимая обида, умноженная прошедшими годами, на тех, кто успешнее, на людей, которые могут закрыть за собой дверь в собственный мир.
