— Воям сказать нужно, — посоветовал Прокопий.
— Скажу, все равно дозор пускать, — Юрий натянул поводья, но вдруг низко склонился к уху Евдокии. — Чего ж меня первым не подозвала?
— Я хотела, да ты не поворачивался, — Дуня не собиралась оправдываться, но это как-то само собой получилось. — Тебе вон и дела до меня нет.
— Сама велела дружине не сказываться, — горячее дыхание обжигало ухо. — А от Горыни этого держись подальше, вот уж кто до девок охоч, наплачешься.
«Пока только от тебя плачу».
— Да, думаешь, мне сладко? — и Юрий поскакал прочь.
По правую руку где-то внизу широким вольным потоком текла могучая Двина. Отряд уходил на север.
Ехать спешно не получалось, дорога больше походила на лесную тропу, узкая, извилистая. Телега то и дело застревала в размытой дождями почве. Время от времени небо затягивали по-осеннему серые тучи, и тогда на головы и за шиворот начинал литься холодный поток. Приходилось останавливаться и пережидать непогоду. Вои кутались в мятли, лошади недовольно фыркали. Только на шестой день дружина, наконец, подъехала к Усвятам[52] и, минуя город, проследовала дальше на полуночь. Одно радовало, что дозорные, без конца посылаемые Юрием, так и не смогли обнаружить погони. Юрко сам несколько раз ходил в разведку и убедился — за отрядом никто не крадется.
— Может тебе почудилось? — настойчиво спрашивал он у Евдокии.
— Нет, это он был, — так же упрямо твердила Дуняша.
А лошадки шагали и шагали промеж суровых елей.
Юрий был холоден, подходил только по делу, называл Дуню исключительно Евдокией Яковлевной и лишний раз в ее сторону головы не поворачивал. Он казался совсем чужим. «Оно и к лучшему, — думала с кислым сожалением Дуня, — сама того хотела».
Другие вои вначале присматривались и вели себя с молодой вдовой настороженно. Но после того, как Дуняша взяла на себя готовку на привалах, состряпав свою ладную кашу, и добротно заштопала пару рубах, отношение к ней переменилось. Вои на перебой стали оказывать знаки внимания: то подбрасывали туес с ягодами, то предлагали свою мятлю от дождя, то делились румяным сухариком. Дуня старалась вести себя незаметно, от подарков отказывалась, ни с кем в разговоры не вступала и держалась особняком. Только с дядькой Прокопием во время долгих переходов она вела неторопливые беседы и то больше слушала словоохотливого воя, нежели рассказывала сама.
Телегу подбрасывало на ухабах, приходилось, чтобы не вывалиться, крепко держаться за борт и лавку.
