— Так и не выполняй, коли они твои да княжьи вороги.
— Доказать я того не смогу, князь не поверит. А про ряд вся дружина слыхала. Жениться мне придется.
— Отчего ж ты сразу мне про сватовство свое не сказал?
— Тогда б ты мне не далась, а уж больно хотелось, — от его честности стало тошно, лучше бы соврал. — Дунечка, ну что ты упрямишься? Да я же тебя не бросаю, все к ногам твоим кину.
Евдокию передернуло, такие же слова ей говорил в козлятнике Кривко.
— Мне всего не надобно, себе оставь.
— В любви да заботе жить станешь. Никто тебе и слово худого не скажет, да многие так живут. Грех-то невелик.
— Грех невелик?! — взвилась Евдокия. — Дети твои ублюдками станут расти, потешаться над ними каждый будет, а у тебя грех невелик.
— Ну, как детей-то не наплодить я знаю. Сегодня от тебя голову потерял, забылся, а так-то я ученый, об том не тревожься.
— Мерзость какая, не смей ко мне больше прикасаться, иначе я с собой чего сделаю.
— Гляди-ка, княгиня какая. Уговаривать не стану, — Юрко, наконец, отпустил ее руку. — Не хочешь со мной в любви жить, так и не надо. Налетят девки и без тебя утешат. Доведу, как обещал, до монастыря ярославского, и иди себе — молись до седых волос. Преграды чинить не стану. Пошли, нечего дурить, в Смоленск на гибель все равно не пущу.
Они шли молча, поодаль друг от друга, каждый погруженный в свои мысли.
— Дружине не сказывай, что у нас было. Сделай для меня хоть это, — сухо попросила Евдокия.
— Об том не тревожься. Никто не догадается.
И опять тягостное молчание. Дуня радовалась хотя бы тому, что сейчас темно, и чернявый не видит потоком льющихся слез. «Ночью наплачусь, а поутру он ничего и не заметит. Не надо ему знать, как мне больно».
— Иди-иди, черница, — вдруг зло крикнул ей Юрий, — иди в свой монастырь. Хлебнешь там горюшка, еще прибежишь ко мне, проситься станешь…
— Не стану, — перебила его Евдокия.
— Станешь, сама ко мне прибежишь, а уж я тогда, — он тяжело выдохнул, — сразу прощу, потому что люблю тебя, а про девок то я так, со злости нагородил, чтоб тебе, как мне сейчас, тоже маялось… И дитя, коли захочешь, у нас будет. То я тоже дурость сказал. Придумаю что-нибудь, как сироту усыновлю али еще чего… Дунь, давай помиримся.
Хотелось крикнуть: «Да», — кинуться на шею, зарыться пальцами в мягкую гриву и оттаскать хорошенько, чтоб неповадно было, а потом целовать, тереться щекой о шершавую грубую щеку, нежно заглядывать в глаза.
— Нет, — холодно сказала Дуня.
