От этой жуткой картины меня стало мутить. По коже пробежали ледяные мурашки, а руки безвольно повисли, из-за чего я выронила топор.
Отвлекшись на звон упавшего на пол инструмента, я буквально на долю секунды отвела глаза от матери. Но, когда снова взглянула на привидение, оного уже и след простыл.
– Что там? – спросил старик, прекратив долбить, – Ты поранилась, внучка? У тебя кровь.
Мне было, мягко говоря, не очень. Сознание едва удерживалось на грани реальности. Но, словно в трансе, я вытерла капли крови из-под носа и, присев, ответила, что со мной всё в порядке. Сглотнув, я помотала головой, сделала пару глубоких вдохов и снова взяла колун.
– Просто рука затекла, вот мне и отскочило, – глупо оправдалась я, – Ничего страшного.
Но завхоз всё же отпустил меня, заверив, что доделает потом сам. Он собрал инструменты, оставив не помещающийся в руках колун на чердаке. И провел меня вниз, порекомендовав сходить к Николаю, дабы он меня осмотрел, не сильно ли я ушиблась.
К доктору я так и не пошла, вернувшись к рутинной работе медсестры и прокручивая в голове произошедшее.
Ближе к концу рабочего дня я вспомнила, что в обед дала мальчику из карцера карандаш с бумагой и в свободную минутку решила его проведать. Насчёт парнишки у меня были двоякие чувства. С одной стороны, он зверски расправился со своей сестрой и приёмными родителями, отчего меня бросало в ужас. Но, с другой стороны, моя интуиция, какое-то шестое чувство мне говорило, что мальчонка просто жертва. И я прониклась к нему некой симпатией, потому что узнавала в нём семилетнюю себя. Напуганную миром и происходящими в нём чудовищными вещами.
Мальчишка сидел на кровати и аккуратно выводил огрызком карандаша линии на замусоленных листиках. Он выглядел так, словно отключился от реальности, пребывая в своём особом мире без боли и утрат.
– Привет, – тихонько сказала я, чтобы не напугать парнишку, занятого своими делами, – Меня зовут Анна. Но ты можешь звать меня Аней или Аннушкой… Так меня называла мама. А как тебя зовут?
Мальчишка дернулся при таком знакомом, но доставлявшем столько боли слове «мама». Повернул ко мне голову в пол-оборота, но передумал и продолжил свое бесконечное занятие.
– Я тоже очень люблю рисовать, – продолжила я, – Может, покажешь мне, что у тебя получилось? Мне бы очень хотелось посмотреть.
Казалось, мальчик не реагировал. Но через несколько долгих секунд он неожиданно встал и, не спеша, словно плывя по полу, приблизился. Полускомканные листки мягко легли на полку. Взглянув на рисунки, я ужаснулась, но всё же виду не подала. Говорят, произведения художников, музыкантов, писателей и прочих культурных деятелей в какой-то мере отражают состояние души человека его создающего. Если верить этому, в закоулках разума мальчика остались только боль, страх и всеобъемлющая тьма, что заполняет улицы станицы каждую ночь, где время гасит все, даже самые яркие огни.
