Однако я не мог пойти у неё на поводу, просто так отказаться от начатого. Возможно, она права, в корпусе будет жарко, и ее предложение — лучший выход… Но и она не бог.
Не знаю, какое приму решение, у меня есть время разобраться в себе. Но сейчас соглашаться не буду. Слишком мало прошло времени для анализа её слов.
— А если я откажусь не сейчас? Позже? Ближе к концу испытаний?
Она усмехнулась.
— Тогда у меня будут связаны руки. Сейчас же, пока все заняты своими делами, а ты ещё не начал проходить НАСТОЯЩИЕ испытания, я всемогуща. Никто не знает, что ты собой представляешь, и один твой звонок способен на многое. Потом в тебя вцепятся мертвой хваткой, а меня…
Меня заменят. Если только заподозрят. Соглашайся, Шимановский. Сейчас или никогда.
Я еще ломался для вида. Но только для вида.
Дальше, до самого корпуса, мы ехали молча. Ехали долго, где она только не петляла! Объехали почти весь город. Побывали даже на таких окраинах, где «Эсперансу» в иных обстоятельствах никогда не увидишь, куда и на более дешевой машине заезжать не стоит.
Мы же заезжали. И останавливались под недоуменными взглядами аборигенов, особенно детворы, стайками слетающейся к нашему транспорту, удивлённо галдя. Моя спутница вновь выпускала дронов, закрашивающих карту вокруг, после чего трогались и ехали дальше. Как я понял, таким образом, она отрывалась от возможной слежки, от электромагнитных жучков. Судя по её ругательствам и комментариям, минимум один жучок у нас имелся. В прошедшем времени, конечно.
В общем, к бело-розовому зданию мы подъехали не скоро, часа через четыре. Времени на тренировки оставалось мало, и в тот день я сдавал тесты интеллектуальные. Кружочки, треугольники, квадратики — расположи фигуры, найди лишнее, укажи, что должно идти следующим.
Этих тестов тоже было много. Они дублировали друг друга, и после десятого или двадцатого я понял, что в принципе все они проверяют одно и то же.
Ну, это дело методистов и психологов корпуса. В конце концов, они не имеют право на ошибку. «Лучше перепроверим человека десять, двадцать раз, зато точно будем знать, годен он или не годен» — приблизительно такая, по идее, у них должна быть логика.
Согласно реакции Катарины, я относился к категории «годен» или «очень даже годен», и ей это обстоятельство не нравилось. Относилась она ко мне с подчеркнутым пренебрежением, словно я раздражающая её муха, однако с уважительным пренебрежением. Ни словом, ни жестом, ни наклоном головы не позволила себе ничего, намекающего о происшествии и разговоре после школы. Её глаза будто говорили: «Ты пожалеешь, Шимановский, но это было твоё решение».
