У самой Полины – не хахаль, а мужчина. Игорь – низкоскулый татарин. Не из волжских тюркских племен: по виду – натуральный потомок Батыя. Как только Полина отличает хахалей от мужчин, особенно когда глаза у них прорезаны почти одинаково? Жена (сгорбленная тень от нее осталась) приходила, кричала на весь Полинин подъезд по-татарски. Полине этих скверных слов не понять, только терпеть она долго не будет: давно бы уже усмирили скандалистку нужные люди, если бы не двое детей Игоря от крикливой татарки.
Уши у Полины маленькие. Красные всю последнюю неделю.
– Татарка проклинает, – вынимает она серьги из отекших мочек.
– Или зэки, – я всего лишь предполагаю: последнюю партию макарон из темной горькой муки увезли в Потьминские лагеря.
– Тусклое твое обручальное кольцо, – говорит Борис, завязывая пакеты с пшеницей.
– Это зерновая пыль: зерно набирала руками.
– Слишком тяжелое для такого тонкого пальца. Скажи своему мужчине: в степи дроф такими кольцуют.
– Нужно успеть к семи, – объясняю казаху.
Словно семь – какая-то граница: хотя в семь уже темно и тоскливы мартовские фонари в окнах моей квартиры.
– Двадцать минут, – уверяет Борис. – Довезу тебя быстро.
Сорок километров от хлебной базы до города. Два пакета с запотевшей пшеницей на моих коленях – зерно на анализ, поволжский схороненный в частных бункерах хлеб. Обнимаю пакеты крепко: белые огни несутся навстречу, в темноте у них огромная скорость.
Пахнет Бориска чистотой и тонким одеколоном. Вывел казах степные запахи: ковыля и кумыса, потного скакуна и пыли из-под его копыт.
В ауле детей не мыли до года: берегли от нечистой силы. Кожа у пятимесячного Боранбая ороговела – сплошная короста, почти в чешую превратилась. Грудь младенец не брал, беспокоился, плакал. Свои сказали: умрет, как и два старших ребенка умерли в этой юрте, другую жену надо хозяину – такую, чтобы рожала здоровых. А русские, которые выводили у местного населения солитера (живыми лентами кишела специально вырытая за аулом яма), пришли и вымыли Боранбая. Сначала верхнюю часть тела – ровно по пояс, и освободившаяся от коросты кожица была красной и тонкой, как после зажившей раны. Младенец поел и уснул на целые сутки. Мать прибежала к русским врачам в слезах: уморили ребенка!
Гроза солитеров, а тут испугался – кто их разберет, этих казахов? Успел карагандинского прокурора представить, пока добежал до люльки.
– Спит Боранбай, – зыркнул русский на собравшихся у юрты соседей, закурил. – Дня через два и ножки отмоем.
