[Не] Святой Себастьян | страница 43

В 1660-м, вдоволь натворив дел, я снова приехал в Венецию и разыскал Никколо. Мне нужно было с кем-то поговорить по душам. А в целом мире был только один человек, кто знал меня и мог понять. Это Никколо. Он был совсем стариком. Гениальным и знаменитым немощным старцем. «Я хочу написать тебя снова,» – сказал он. И я согласился. Я просил его выстегать меня, как прежде, но он отказался. Впрочем, мой взгляд и так был полон скорби. А потом он признался, что уже давно начал писать «Себастьяна с Ириной». Картина была практически завершена, и только посредине холста зияло пятно нетронутого грунта. Что ж, этот пробел я восполнил, пролежав на полу его мастерской в общей сложности добрых двое суток. Но я побоялся оставаться в Венеции надолго и вновь уехал. Спустя еще семь лет, узнав, что Никколо умирает, я поспешил обратно, но не успел даже на похороны. Но в чем-то мне повезло: мне удалось выкупить один из своих старых портретов. Такова первая, но далеко не самая трагическая история несвятого Себастьяна.

В общем, я опять бежал, растирая по лицу слезы и сопли. Пытаясь понять, кто я и как вообще работают биологические механизмы, я стал заниматься наукой. Изучал траволечение и алхимию, астрономию и прочие вещи, и даже однажды постригся в монахи, чтобы почитать умных книжек. Впрочем, ничего особо умного или нового в этих книжках я не обнаружил, зато по ночам стонал, как больное привидение, наслаждаясь всеми прелестями «целомудренной» жизни мужского монастыря. Еще меня всегда манило море, и порой я подавался в матросы, заодно изучая разные языки, диалекты и культуры. В мире без интернета и автомобилей было легко скрываться. Я просто менял свое окружение каждые несколько лет. Разумеется, постоянно расставаться с друзьями и любовниками – занятие не для слабонервных, но я привык. Привык сочинять истории и переписывать свою биографию в зависимости от обстоятельств, в которые я попадал. Я был знаком со многими гениальными умами разных эпох, и каждый из них заслуживает отдельной истории, но, раз уж речь идет обо мне, то не будем отдавать дань уважения тем, кто не сыграл большой роли в моей судьбе, и предадим забвению два века моих бесплодных скитаний.

Лондон, 1886 год

Шла осень. Я стоял в Королевской Академии художеств и любовался тем самым портретом, который я выкупил в 1667 году, удивляясь, каким ветром его туда занесло. Это был портрет в анфас, так что, можно сказать, что я стоял практически перед зеркалом. Только мое отражение было обнажено и измучено, с блестящими от слез глазами, обращенными к прогнившему деревянному потолку мастерской Реньери. Я стоял и улыбался, вспоминая, как безумный и пьяный Никколо носился по мастерской, а я рыдал от боли и закатывал глаза, пытаясь при этом не заржать. Иногда я срывался в истерику, а он злился: «Какого дьявола?! Ты что, не понимаешь, что это абсурд – смеющийся Себастьян?! – когда он злился, у него всегда проявлялся французский акцент, и оттого его ругань казалась мне еще забавнее. – Себастьян не может смеяться! Ему, черт возьми, больно! А ты тут ржешь, идиот!» Но однажды я уговорил Никколо написать меня смеющимся. Утыканный стрелами, как лысеющий дикобраз, святой Себастьян смеется, потому что у него все хорошо: у него есть главное, что ему нужно для просветления – его вера. А у меня было вино, потрясающий любовник и отличное настроение. Я до сих пор уверен, что Себастьян должен быть именно таким. Жаль только, что Реньери счел этот образ неканоничным и куда-то задевал тот портрет.