[Не] Святой Себастьян | страница 27

3 января

– Что такой грустный?

– Взгрустнулось.

– А что такой бледный?

Так вот, и взгрустнулось, и взбледнулось. Лежу на коврике для йоги под роялем в темном репетитории. Спасибо Наде за дубликат ключа. Жаль, что не с кем разделить свое ложе. И потому я снова один. Как всегда, один.

Слишком много. Слишком много смертей, слишком много разлук. Мой разум истерзан. Но к смерти я уже привык. Ее не остановить, и ничего нельзя исправить. Я привык к человеческой жестокости. Все люди в какой-то мере жестоки, но жестокость проистекает из страха и боли, а любое зло есть ничто иное, как противоречие интересов. Я видел это тысячи раз. Но снова и снова я вступаю в бой с предразсудками. Разрушать шаблоны легко, когда дело касается случайных знакомых и приятелей, и совсем другое – биться с головой любимаго человека.

Мой удел – одиночество. Мой удел – пустота. Любовь лишь на время дает мне возможность забыться, ощутить некую сопричастность, человечность, ибо порой мне кажется, что я совсем уже утратил способность быть человеком. Любовь – мой морфий. И он мне нужен. Эти ломки… я ощущаю их на физическом уровне. Сколько еще ты можешь издеваться надо мной? Сколько еще мне ждать ответа? И только тишина. Извечная тишина, нарушаемая лишь ледяным воем ветра. Озноб…

Лимонов. Это я, Эдичка

4 января.

С неохотой взял в руки инструмент. Не могу играть Баха. Он говорит о вечном, и я сыт этим по горло. Не могу больше видеть „нетленные” библейские символы. Мне нужен скрежет, неразрешимый диссонанс, боль, „шепоты и крики”… „Я слишком много знаю по сравнению с Бетховеном, чтобы играть по-старому,” – сказала как-то Шарлотта Мурмэн. Струны натянуты через мой позвоночник; я, как Нам Джун Пайк, живой инструмент, и я снова отдал эти струны в руки, не умеющие на них играть.

5 января.

Словно ответ на мои мысли, вчера вечером Насте взбрендилось разучивать Фернейхоу на кухне. Шепот, щелчки, шумные вдохи и клекот флейты перебивались многоэтажным матом. Видимо, так и должно звучать „Uniti Capsule” по-русски. Я сидел на полу, опершись спиной на горячую батарею, смотрел на стройные обнаженные ноги Насти и слушал, слушал… напрочь забыв о том, что хотел приготовить какую-то еду. Прелесть нашей общаги в том, что зимой батареи не просто топят, а прямо шпарят, так что все ходят в летней одежде. Интересно только, у Насти с глазомером совсем беда, или оборвать джинсы почти до самой задницы было хитроумным планом, чтобы скакать по кухне перед моим носом, делая вид, что учит Фернейхоу? Но я же мог и не прийти на этот перформанс. Меня вообще могло не быть дома. Чего я обольщаюсь в самом деле?..