Впрочем, глупость. Я не должен никого любить, не должен жалеть, не должен сочувствовать. Падающего толкни, говаривал старик Ницше. Они сами напросились, и мне их ничуть.
– Ты пошто мамку обидел, заноза? – выросши из-под земли, бросается на меня местный клошар, годами курсирующий по одному и тому же маршруту между городским собором, вокзалом и рынком. – Тангалашка тебе нашептал? С Тангалашкой сдружился?
Опешив от неожиданности, я на пару секунд застываю на месте. Воспользовавшись замешательством, юродивый принимается прыгать вокруг меня на полусогнутых и кривых как у сатира конечностях, выкрикивая бессвязный бред.
– Вырастила-маменька-добра-молодца! Ай-не-знала-бедная-евоного-конца! Гы-гы-гы, гу-гу-гу, Тангалашку стерегу!
Прохожие оборачиваются, лоточники сдержанно лыбятся: должно быть, картина для них привычна. Я пытаюсь наподдать бомжику пендаля, но тот ловко уворачивается и продолжает скакать по кругу, кривляясь и кочевряжась.
– Мы с Тангалашкой не водимся, мы Тангалашку не боимся, мы Тангалашке рога-то накрутим!
Ускорив шаг, я иду, не оборачиваясь, к своей цели – уже маячит впереди вокзальная башня. Стараясь скрыться как можно быстрее от навязчивого визгливого лепета, от одутловатого с желтизною лица с раззявленной в безумной беззубой улыбке пастью, я обхожу вокзал стороной и двигаю напрямую к путям: там меня дожидается электрический поезд.
***
Я незнаком с будущей жертвой. Ничего личного, justbusiness. Просто должен убить этого человека. Иначе под ударом окажется моя собственная голова.
Память заботливо прячет от меня подробности кровавых минут. Я не хочу возвращаться мыслями к тому эпизоду. Только выплывает откуда-то муторное, такое ненужное и занозистое ощущение раскаяния постфактум. Мне не придется нести ответственность. Нет улик, нет очевидцев, меня даже не заподозрят. Теперь дорога открыта. В любых направлениях. Я доказал свою лояльность и преданность. Доказал потому что повязан, повязан потому что доказал.
Но их суровые лики! Их чертовы нимбы, проклятые копья, скрещенные персты и толстые свитки. Они обжигают меня при малейшей попытке приблизиться или взглянуть им в глаза. Под их невыносимо жгучими взорами вскипает из сердца раскаленное добела чувство. СОВЕСТЬ.
До гробовой доски. Никогда, до последнего дня я не смогу бросить взгляд на иконы или обратиться к Нему. Он не примет моих извинений. Я не понес ответственности, не осужден, не раскаялся. Но мне нельзя. Признание поломает, перечеркнет, обесценит все то, ради чего я пошел на убийство. Теперь я могу только наслаждаться тем, что я богат и могуществен, уважаем, уважаемый, уважаемые…
