, он не знает, что с ним делать, он не знает, как его можно «вылечить» от «его же бытия». Поэтому психотерапевт, для которого все присутствующее не пахнет каким-то странным запахом тотальной неопределенности, взирает с удивлением или даже с раздражением на любое мышление, которое не стремится с помощью конкретных, «уже понятных и понятых» методов, исходя из уже «конкретной теории человека»
26, помочь конкретному активному. Для психиатра все понятно, он знает, что у каждого уже есть «некие признаки» присутствия у него сознания, и эти «признаки» – уже причина «работать с ним». И такое умение, и такие психотерапевты и их практика имеют право быть, как и все такое выделенное мышление, и необходимость такого безусловна, но это ни в коем случае не перечеркивает присутствия и другого мышления, и других практик, практик определяющих странное «зачем» («зачем» Ильина или других, совершенно других).
Если как-то неопределенно поговорить о математике, фундаментальной физике, основаниях науки, то в них тоже сложно обнаружить какие-либо действительные основания, но там можно обнаружить традицию такого мышления, которая очень значительно влияет на все такое мышление. То есть тому, кто движется по такому пути, приходится в каком-то смысле от чего-то отталкиваться, с чего-то начинать. А это «кропотливое и значительное изучение традиции»27 и затем после и последующее мышление будут очень значительно-связаны между собой. А в целом чистые образцы такого мышления не обусловлены ничем, кроме своего начала, то есть такой традиции, а традиция – это в каком-то смысле «особая выдумка такого мышления». И такое мышление свободно в выборе своего направления, своих предметов, своих выводов… Но речь идет только о «чистых образцах» такого мышления. И тут отрытым остается вопрос: такие особые разговоры-языки – это только измышления разума или там, с той стороны есть еще нечто, благодаря чему есть такой разговор? То есть традиция говорит о чем-то значительном за ней, но «о чем»?
В свое время психоанализ тоже решил стать научным мышлением. Он выделил свой предмет, создал свою теорию. Но, как и все выделенное мышление, такое мышление ограничено разговорами о своем предмете. Такой предмет объясняется через систему такого мышления, через его теорию и ее постулаты. Но обнаружить предмет иначе, кроме как через «определения» – это невозможность, как и невозможность, обнаружить основания. И разговор о чем-то другом для такого мышления – это неосуществимость или превращение в какой-то абсурд, в физику Аристотеля.
