– Ну и пусть! Мне будет горько, но прознаю, что уже недостоин даров. И хотя будет недоставать трепета мимолётности, что, сгущаясь подле держала мою руку в своей, сообщая всё то, что дОлжно, довольно того, что уже произошло.
– Ты лукавишь.
– Отнюдь. Благодарность за ласку прошлого не отнимает надежду на благосклонность будущего.
– А не обидно ли пребывать в роли игрушки Провидения, и того, чьего лика не увидишь никогда?
– Вовсе нет. Я мог бы ею и не быть, коль скоро оказался б ещё глупее, чем теперь. Прозябая в тягомотине неумения понять прелести того, что окружает, будешь рад любому цветку, что растит солнечный луч на пышном облаке пыли, просеянной через паутину в углу сарая.
– Но не совестно ли петь с чужих слов, как со своих?
– Так коли с чем породнился душою давно, отчего ж оно не твоё? Ты – малая, но её часть…
Расслышав сий77 ответ, кинула молния гневный взгляд, и раздался следом надменный хохот грозы.
Пасмурный день – порождение серых мыслей. В такой день тяжелее всего поэту.
Мелодия рассвета. Она возникает из небытия темноты, как узкая река тени из-за поворота, и сбивает с толку, как с ног. Внезапно, неотвратимо лишает рассудка, сменяя дремоту на пребывание во сне бытия. Да и в самом деле, к чему нам разум, коли всё на свете делается всё равно за нас. А стоит приложить к чему руку, так, право слово, уж лучше бы сидели так.
Счастливое утро пахнет недопитой с вечера горечью, осевшей на дне кофейной чашки и щенками. Тронет рассвет тёплой рукой за сердце, сожмёт легонько, так, чтобы показался сладкий прозрачный сок, и отпустит до следующего раза. Ну, это если тому, разу, конечно, быть. А коли нет, – станешь пестовать случай, всё больше приукрашая его в памяти, так что вскоре, подле вычурного, придуманного, напускного, окажется неузнанным и серым любое истинное счастье. Так чего ж ему сказываться, коли не бывает иначе?..
Есть утро в веснушках цветов чистотела и чёлкой виноградной лозы, свисающей на глаза. Или то, другое, с выплаканными дождём глазами. Которое краше? Да всё одно, – то хорошо, что у тебя ещё есть.
Разбитый плафон созревшего одуванчика, чаши ослиного уха78, с сочащейся через надтреснутую кромку росой, щегол, что по всё время заглядывает в окошко, позабыв стереть мыльную пену со щёк. Как надоест ему подсматривать, – трясёт крыльями по воздуху, стряхивая жёлтую цветочную пыльцу с крыл. Но ведь кому-то покажется, что он летит! Скажи щеглу – рассмеётся, раскачается на ветке, и тут уж вспорхнёт по-настоящему.
