Последний…
Осеннее аквамариновое небо с прожилками кружева крон и сусальным золотом листвы… Сколь очарования в той, замедляющей поступь природе. Выражение её скромно, опустошённость простительна, но, полная утончённой и изысканной неги, она не так уступчива, как кажется на взгляд. Мороз не с наскока, не сразу овладевает ею, да уж коли и выйдет у него что, – казнится после. Ибо нет радости в похищенной, без взаимности, любви. Не успеешь оглянуться, как вокруг один лишь сплошной сумрак, цвета дублёной кожи.
Расставляя токи и запятые семян, осень проверяет строки тропинок и главы междуречья, а после покрывает их калькой льда, чтобы уж можно было, наконец, перевернуть страницу.
Ночами, при свете луны, осень обмётывает инеем края листвы, чтобы не истрепались за зиму. Морозит впрок ягоды и крапиву. Та делается безобидной и растерянной, как обиженный жизнью других человек. Жгучку39 степенит зима, а всякого, – что спутан его расчёт. А почто тот был, с оглядкой на кого? На иных, которые лишь с виду, как он? Так пройди пару шагов в чужих лаптях, да не по своей дороге, – кем станешь, каким?!
Дома столь бурно дымят печными трубами, кажется даже, – ещё немного, и они сойдут с места, отправятся вслед за птицами в тёплые страны, но не клином, а как положено паровозам – друг за дружкой, гуськом.
Последняя в году пчела с расстановкой, медленно и вдумчиво, часто отдыхая на холодных табуретах цветов, облетает округу, – проверяет, не заблудился ли кто, не отстал ли где, а уж после только, насовсем запирает свой дом. Осень даёт ей волю и поручает золотистый медовый ключ.
Последним идёт не тот, который слабее, но тот, кто знает, как отыскать дорогу назад.
В пустой след
Помню, как меня злило, когда, едва входил в кухню, а из своей комнаты тут же появлялся соседский дед, и принимался тихонько пыхтеть у самодельного стола, шатающегося на тонких ножках, как новорождённый оленёнок. Я сопел, почти не сдерживая возмущения, дед же делал вид, что не слышит и отдувался от показного усердия и искренней радости тому, что он не один, – днём в квартире почти никогда никого не бывало. Сооружая винегрет, дед, не смахивая со щёк слёз, нарезал лук, чистил морковку и сваренную свёклу, сбрызгивал овощи густым подсолнечным… солнечным и пахучим! – маслом. От одного вида его кушанья можно было захлебнуться слюной, но я лихо, неаккуратно, что называется – «с мясом» отрывал горбушку от буханки, заливал томатную пасту водой из-под крана, и, шумно перемешивая бордово-серую пенку, с гордым видом удалялся. К слову, – дед никогда не предлагал мне отведать винегрета, но, как понимаю теперь, не из жадности, а лишь по причине моего вечно недовольного и надменного вида. Попроси я его… или улыбнись… Да что уж, в пустой-то след.
