На следующий день мне делалось немного лучше. Мать, отмыв квартиру от плафона на потолке до половиц, заметно веселела и, собираясь в магазин, спрашивала, крича от двери:
– Что тебе купить?
Счастливый её заботой, я протяжно и жалобно отзывался:
– Чего-нибудь… – И заслышав, как язычок замка укладывается в предназначенное ему место, доставал с полки книгу и принимался за чтение. Моим любимым, во время каждой простуды, был Грин. Он один тревожил сердце, не терзая глаз.
Заслышав шаги матери под окном, я прятал книгу под подушку, делал вид, что сплю, и чаще всего взаправду засыпал, а пробуждался лишь на следующий день, или когда озабоченная мать, заперев дверь в кухню, громко перечисляла отцу то, важное, что я пропустил из-за болезни. Чаще всего это были кружки, да уроки, а однажды, вот таким же манером я даже не смог пойти на ёлку в Кремль. Но, честное слово, совершенно не пожалел об этом тогда, не жалею и теперь.
Никакую ёлку я не согласился бы обменять на ту интонацию, вместившую в себя тревогу, возмущение и предвкушение моей грядущей радости, с которой мать вопрошала из коридора:
– Чего тебе хочется?
Эх… если бы она не была так строга, я бы сказал ей, чего хочу. И это не были бы груши или конфеты. Я бы сказал ей:
– Пожалуйста, посиди со мной…
Но из наших посиделок никогда ничего путного не выходило. Слишком разными были мы. Слишком.
…Осень. Она срывает страницы воспоминаний своей влажной рукой, комкает их и бросает нам под ноги. И мы топчемся по прошлому, в котором, наедаясь до отвала лишь на праздники, совершенно определённо понимали, что за правду дерутся до смерти, а за фантазии – до первой юшки.
Просто-напросто
Когда, на следующий день после похорон бабушки, я приехал домой и обнаружил в сушилке для посуды несколько сальных тарелок, дурно вымытых тёткой, приехавшей издалека, мне сделалось нехорошо. Тарелка выскользнула из пальцев, загудела, ударившись о половицы, но не разбилась. Я сел на табурет посреди кухни и заплакал. Не от того, что почувствовал, как ускользает от меня насовсем детство, не из-за напрасно и не к добру уцелевшей посуды, а так… От тщетности, от зримой конечности жизни и её трагически непоправимых пределов.
Перемывая посуду, я следил за временем, утекающим в отверстие раковины вместе с водой, каждая его капля, отдавалась в сердце болью: из-за чего всё эдак-то, и за что это нам?
Изорванный в клочья облаков закат, загороженный соседними домами, выдавал себя кроваво-красным пламенем, вздымающимся над крышами. Оплавленные по краям, они таяли, стекая на землю пыльным февральским снегом. Перекрывая шум воды, внятно и бодро голосило местное радио, я слышал его, пытался слушать, но совершенно не понимал, о чём идёт речь. Где-то там, неглубоко внутри, пауки страхов скреблись по стенкам хрустальной банки моей души, и ранили её своими старческими сухими измождёнными ладонями, оставляя пушистые широкие стружки следов. Такие же оставляют коньки, когда режут лезвиями лёд.
